Вспоминая сейчас, вижу, что всё было очень продуманно, по военному трафарету. В общей сложности я там был смены три-четыре. Каждую смену был запланирован просмотр танковой стрельбы. Каждый раз один танк «случайно» стрелял рядом с командным пунктом, где находились пионеры, от выстрела вышибало стёкла. Это делалось специально, чтобы приучить волчат не бояться выстрелов и вообще «продемонстрировать мощь». 10-летние октябрята стреляли из карабинов, 12-летним пионерам доверяли Калашникова. Разбор и сборка автомата были детской игрой, вроде кубиков и мозаики. В общем, для мальчишек всё было интересно. Плохо ли полазить по танку, прокатиться на бронетранспортёре?

Иногда, правда, дяденьки заигрывались — например прогоняли старшеотрядников через слезоточивый газ без противогазов. Сначала бежали через маскировочный чёрный дым от обычной дымовой шашки, расслаблялись, и попадали в белое облако газа слезоточивого. «Закалка, тренировка». Ну и шагистика, «смотры».

Отношения у детей офицеров были другие. В отличие от детей рабочих малышню не обижали. Будучи в Сенежском лагере совсем маленьким, я играл в футбол. Наша команда выиграла у команды второго отряда, и мы ходили по территории как котята, завалившие гуся. Потом, через несколько лет ситуация зеркально повторилась. Нас, второотрядников, собрала пионервожатая и сказала:

— Ребята, сыграйте, пожалуйста, с малышами. У вас футбольный турнир, им тоже играть хочется. Только играйте осторожно, не зашибите.

Первую половину матча сыграли, малышня естественно продула. Вожатая говорит:

— Ну, я думала вы уже взрослые. Сладили с детским садом.

Девчонки-вожатые в этом лагере были как на подбор: красивые, интеллигентные. Офицер в академии это не слесарь на ЗиЛе — жёны и дочки были что надо. Хотя идеализировать и этот лагерь не следует.

Например, одну смену я побыл «евреем». Впечатлений хватило на всю жизнь. Было мне лет 11. У нас в отряде был мальчик, сын слушателя из Одессы. Он постоянно рассказывал про родной город, говорил с какой-то странной для москвича интонацией. Любимыми персонажами его рассказов были Карцев и Ильченко. Для Москвы имена этих провинциалов значили мало, в Одессе это были Кумиры. Рассказывал он смешно.

Другой темой его разговоров были «жиды». Слово для меня было известное, но в моём лексиконе (т.е. лексиконе рабочей окраины Москвы) «жид» было понятие не этническое, а социальное. «Жид» это жадина, отсюда глагол «жидиться», то есть жадничать: «Дай мороженое куснуть, не жидись». Жадин в рассказах одесского мальчика почему-то звали «Абгамами» и «Сагами», они в его пересказе изъяснялись на каком-то инопланетянском картавом наречии. Почему он так кривляется и почему так не любит «Абгамов» и «Сагг», являющихся в его глазах жадинами, я не понимал. Из расспросов понял, что «жиды» — это евреи, точнее, евреи это «жиды».

Я за евреев вступился.

Надо сказать, что евреев в Нагатино было мало, все они были ассимилированы и как евреи не воспринимались. Да и были полукровками. Киркоровоподобного красавчика-заводилу в нашем классе звали Андрей Кондратьев, отец его был евреем, о чём я узнал к классу восьмому и тут же сочинил двустишие:

А Кондратьев наш Андрей

В детстве тоже был еврей.

Все хохотали и Кондратьев громче всех: в младших классах Андрюха был любимцем учителей и обаятельным подлизой. В общем, я одесситу говорю:

— А чего ты к евреем так пристаёшь? Чего они тебе сделали? Мало ли кто какой национальности?

Одессит на меня пристально посмотрел:

— А ты случайно по фамилии не Рабинович будешь? (были первые дни смены и фамилий друг друга мы не знали).

— Нет, Галковский.

— Понятно. А ты случайно не еврей?

И тут я в пылу полемики допустил фатальную ошибку:

— А хоть бы и еврей. Какое это имеет значение?

У одессита отвисла челюсть. Он от меня отбежал как от зачумлённого, стал о чём-то шептаться с ребятами. Стали меня травить. Сначала решили «изменить социальный статус». Не получилось — драться в Нагатино умели: предварительный словесный наскок, «приёмчики» — подножки, «стальной зажим». Кроме того, по обстоятельствам жизни я был устойчив ко всякого рода стрессам, на конфликт шёл, считайте, с радостью.

Тогда пошла травля медленная, исподтишка. И дошло вот до чего. В озере мы купались в специально огороженном лягушатнике. Однажды заводила травли ко мне подходит (кстати, это был то ли татарин, то ли чеченец по имени Шамиль) и говорит:

— Я бы тебе не советовал с ребятами плавать. Плавай отдельно.

— Это ещё почему? С ума сошёл?

— Нет, просто я так думаю.

В этот день Шамиль (а может и Равиль — их два брата-погодка было) незаметно подбросил мне в воде бутылочное стекло, ногу я сильно порезал. Правда, наказаны были все. Лягушатник закрыли, вызвали солдата-водолаза чистить дно. Поскольку стекло умные азиаты убрали, его естественно не находили. Два дня никто не купался. Потом, чуть ли не просеяв грунт через сито, запустили. Я больше до конца смены в воду не лез. Сначала нога заживала, потом не хотелось. В конце концов Шамиль-Равиль подошёл ко мне и пряча глаза сказал:

— Галковский, ты это… Плавай, давай.

Видимо понял, что переборщил. Или оценил, что я не стукнул. А скорее всего, струсил: заинтересуется пионервожатая, почему Дима не плавает, чего боится. Начнутся вопросы. С тех пор для меня шовинист — не человек. Разумеется, Шамиль должен получить шамилево, Абрам — абрамово. Но травить людей, науськивать детей друг против друга (напомню, что случай был в специфической социальной среде во время наката государственного антисемитизма)… Да ещё анонимно стёклышко под ноги подкладывать…

У АБТВ было два пионерских лагеря. Второй в Алуште. Там мне побывать тоже пришлось. Говорить ничего не буду, достаточно оценить две вещи.

Первая — климат. Подмосковье летом это одно. А южный берег Крыма совсем, совсем другое. Октябрята в зиловском Мячково ещё жили в отапливаемых корпусах. А пионеры — в «летних павильонах», то есть в остеклённых фанерных бараках. Представьте: ночью +8, дождь, а мальчишки под солдатскими одеяльцами лежат. Одетые. Помню, простудился, ночью лежу, кашляю, рот зажимаю — ребят разбудить западло. А на следующую ночь лафа — весь барак кашляет, кашляй — не хочу.

Вторая вещь. Жили пионеры в Алуште в отдельных гостиничных номерах на два или на три человека. Туалет находился в коридоре, но чистый, с настоящими унитазами (редкость). В каждом номере — умывальник, шкаф, балкон. С балкона вид: горы и море. Как говорится, «почувствуйте разницу». Контингент тоже был другой. В Подмосковье в основном дети слушателей, адъюнктов, техперсонала. В Крыму — дети преподавателей и начальства, т.е. старших офицеров и генералов. Отдыхали в Алуште и родственники маршала Баграмяна, дедушка приезжал их навещать, это было Событием. Но конечно и это не вершина. На вершине был находящийся рядом Артек. Там всё было покруче ещё на порядок: спецпитание, профессиональные педагоги, дети иностранцев. «Другой мир» даже по сравнению с алуштинским оазисом. До Артека я, как вы понимаете, не дорос. В Алушту-то попал только потому, что дядя работал там физруком.

Хорошо это или плохо — пионерский лагерь? Трудно сказать, и явление это, кстати, совсем не советское. Пионеры — это скауты, пионерские лагеря — это лагеря скаутов. Практика для запада обычная, появившаяся до возникновения СССР, хотя в СССР систему довели до логического завершения. Но я о другом. Собираются сейчас советские старожилы, начинают вспоминать былое. Один был в пионерском лагере, другой, третий. Вроде бы сходный опыт. Начинают спорить. Одного от лагерей бьёт дрожь, другой относится индифферентно, а третий благодарит товарища Сталина за счастливое детство. Если же капнуть, то детство-то у всех при социализме было РАЗНОЕ.

Я специально взял область более-менее унифицированную. Дети есть дети. Разница между 5-летним наследным принцем и 5-летним сыном истопника не большая. А если взять неравенство, например, в распределении информации? Так получилось, что я в 20 лет уселся на информационную трубу и к периоду написания своей книги «Бесконечный тупик» был одним из самых информированных людей в СССР. На меня работал огромный ИНИОН — институт закрытой информации для номенклатуры, созданный Андроповым. У меня там служила родственница (кстати, подготавливала реферативные сборники по технологии будущих постнуклеарных войн), и давала мне читать все закрытые издания. Издания были под номерами, в основном ДСП («Для служебного пользования»: поймают — уволят), некоторые имели гриф посерьёзнее (поймают — посадят). В ИНИОНЕ работало несколько Людей. Например, Ляликов. В Лондоне его родственница-эмигрантка была главной переводчицей Вл. Соловьёва, которого тогда насаждали в Москве в тандем Бердяеву; сам Ляликов числился непонятно кем, но имел доступ, с ним было интересно разговаривать. С дурачками на филфаке МГУ неинтересно, а Ляликов, повторяю, имел «волшебные очки». И давал поносить. На филфак меня навострил знакомый отца, учившийся в аспирантуре МГУ. Когда я поступил, он аспирантуру уже закончил, преподавал в Симферопольском университете. Приехал в Москву на конференцию, встретились. Он мне: