Мы настолько обрадовались визиту этой пташки, что у нас не возникло даже мысли о продолжении сна или отдыха. Теперь, зная, что находимся на припайном льду, мы направились прямиком к земле. Наши шансы добыть мяса могли бы возрасти, если бы мы двигались вдоль кромки воды, однако из-за состояния льда это было невозможно. Искушение как можно скорее ступить на твердую землю было столь велико, что ему трудно было противостоять. В конце тяжелого перехода (последние часы нам пришлось пробиваться по глубокому снегу) мы вскарабкались на ледовую кромку и наконец-то достигли островка — пятачка твердой земли. Когда мои ноги коснулись ее, во мне словно оборвалось что-то. Мы присели и предались радостям ребенка, копающегося в прибрежном песке.

Хотелось бы знать, случалось ли когда-либо подобному, ничем не защищенному от ветра островку, лежащему в пустыне смерти, производить на людей впечатление райского уголка? На этой голой кучке песка и глины мы были наконец-то избавлены от опасности, от стерильности, от иссушающего душу однообразия дрейфующего льда и вечного холода.

Мы привязали собак к скале и поставили палатку на снегу, который прикрывал настоящую землю. При всей моей радости я не забывал, что полюс был теперь наш, но в то же время я был готов отдать другим все его кристаллические прелести и всю связанную с ним славу. Чаша наших страданий слишком часто наполнялась до краев, а наших радостей — слишком редко для того, чтобы окружающее представляло для нас интерес и вызывало в нас новую жажду к полярным завоеваниям.

С тех пор мы решили держаться подальше от ужасных просторов полярного моря и продвигаться вперед, следуя абрису земли. Держась прибрежных скал, где нам мог угрожать голод, мы избежим участи щепок, унесенных океаном, и даже если мы не увидим никаких животных, то изредка найденная креветка сумеет хотя бы ободрить нас.

Мы ступали по земле с непривычным для нас ощущением безопасности. Однако эта триасовая суша,[152] низкая, голая и бесформенная, очень похожая на большую часть Земли Аксель-Хейберга, здесь была изрядно изъедена морозами, перемолота ледниками и сглажена сильными ветрами. Внутреннюю часть островка кое-где покрывало ледяное одеяло. Берега островка не могли похвастать ни живописностью рельефа, ни многоцветностью какого-либо утеса или мыса. Здесь не было даже ледяного барьера, только монотонные, ничем не примечательные песчаные или снежные склоны отделяли морской лед от берегового. Самые тщательные поиски не дали ни единого признака живых существ. Мы не увидели даже лишайника. Трудно вообразить более негостеприимное место, и вес же эта земля вызывала в наших сердцах глубокое чувство радости. Даже частичка тропического великолепия не смогла бы произвести на нас более глубокого впечатления. Взрыв страстей человеческих вызывается контрастами, а не восхождением на пьедестал славы.

В лагере нашу радость охладили спазмы в желудках. Раненая собака, которую в течение нескольких дней мы безуспешно пытались вылечить, была положена на алтарь постигших нас неудач, и… оставшиеся в живых собаки наелись досыта. Мы тоже разделили с ними трапезу. Вкус собачьего мяса не был нам неприятен, однако многие месяцы эта собака была нашим верным товарищем, и пока наши бессовестные желудки взывали к большему количеству еще горячего, кровоточащего мяса, ощущение вины охватило меня. Мы убили живое, преданное нам существо и теперь поедали его.

На нас было страшно смотреть. Лоскуты нашей меховой одежды, продранной на локтях и коленях, развевались на ветру. Подошвы обуви, истонченные в пленку, напоминали продырявленную бумагу. Наши чулки были порваны, рубахи из птичьих шкурок скормлены собакам, а ремни, нарезанные из наших спальных мешков, день за днем шли на удовлетворение собачьих аппетитов. Все свободное время мы только тем и занимались, что латали одежду. Одетые в лохмотья, с бурыми, обезображенными морозом лицами, изборожденными глубокими морщинами, мы, судя по наружности, достигли предела деградации.

На полюсе я был худым, но теперь казалось, что моя кожа обтягивала только кости, которые, выпирая наружу, помогали мне сохранить лишь очертания человека. Эскимосы исхудали так же, как и я. Мое лицо было таким же черным, как и у них. Однако за время путешествия они поднялись на более высокий интеллектуальный уровень, тогда как я опустился. Длительное напряжение, тяжкие испытания сравняли нас. Однако мы все еще были здоровы и могли выполнять трудную работу. Не только недостаток продовольствия иссушил наши тела — самые сильные муки голода были у нас еще впереди, — мы страдали от большого переутомления.

Когда мы проходили каким-то заливом в проливе Хассел, лед дрейфовал на юг. Мы заметили множество свежих трещин, появились разводья. Там, на снегу, мы увидели крошечные следы лемминга. Мы остановились и с большим интересом разглядывали первый признак четвероногого существа. Потом мы напали на старые медвежьи следы. Нас, выходящих из пределов безжизненного мира, эти простые явления очаровывали, они говорили о том, что оставалось рукой подать до тех мест, где можно будет добыть пропитание. При мысли об этом мы свирепели, словно первобытные люди.

Мы продолжали путь на юг, подобно волкам, шедшим по медвежьим следам. Нарты, как обычно, подпрыгивали на неровном льду. В надежде добыть тюленя мы заглядывали в каждую трещину. Поднимаясь с тороса на торос, мы в бинокль обшаривали горизонт в поисках медведей.

Мы находились не далее 10 миль от земли, когда Авела с подветренной стороны приметил какое-то пятно. Взглянув в бинокль, он вскрикнул. Собаки поняли его сразу. Навострив уши, они запрыгали, натянув упряжные ремни. Мы взяли восточнее, чтобы медведь не учуял нас, однако вскоре поняли, что имеем дело с таким же голодным, как и мы, зверем, потому что он проделал тот же маневр относительно нашей изменившейся позиции. Мы охотились за ним, а он — за нами.

Спрятавшись за торосом, мы ждали, как разовьются события. Зверь настойчиво приближался, часто вставал на задние лапы словно для того, чтобы получше рассмотреть Этукишука, который расположился на манер тюленя на льду, чтобы служить приманкой. Когда до зверя оставалось несколько сот ярдов, мы спустили собак, которые, как солдаты в траншее, ожидали' этой атаки. В мгновение ока исхудалые псы окружили озадаченного зверя. Почти не издавая ни звука, собаки кидались на гигантского медведя и вонзали клыки в его ляжки. Авела выстрелил. Медведь упал.

Вся лагерная техника и все преимущества горячей пищи были забыты. Мы поглощали мясо сырым с поспешностью волков, и никакая тщательно поджаренная вырезка не показалась бы нам вкуснее. Вот до какой степени мы изголодались.

Затем мы уснули, и после продолжительного сна наши глаза впервые за долгое время открылись для того, чтобы взглянуть на мир, расцвеченный новой надеждой. Угроза неминуемой голодной смерти была отвращена, и мы посвятили целый день ритуалу поглощения пищи. Даже после этого мы держали мясо на нартах, чтобы без лишних забот насыщаться им, когда захочется. В последующие дни к нам приближались и другие медведи, пожелавшие исследовать наши кладовые, что позволяло нам иметь неограниченный запас свежего мяса.

Обеспечив себя продовольствием, мы взяли курс на пролив Веллингтон и далее на пролив Ланкастер, где я надеялся встретиться' в июле — августе с каким-нибудь шотландским китобойным судном, на котором мы могли бы добраться до дома уже в этом году. Если бы мы попытались достичь Анноатока, то нам, по всей вероятности, пришлось бы зимовать на мысе Сэбин. Лед в Норвежской бухте, простиравшийся к востоку от нас, был так же трудно проходим, как и в море Кронпринца Густава. Посчитав все «за» и «против», я увидел, что возвращение на нашу базу восточным путем в это время года не сулит ничего хорошего. Расстояния до пролива Смит и пролива Ланкастер были примерно одинаковыми, однако южное направление позволяло нам воспользоваться гладким льдом попутного дрейфа.