— Кофе будешь?

Он качает головой. Когда она возвращается, он уже тоже все съел и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.

— Я кофе не пью. Он рождает ужасные ассоциации.

Мари улыбается.

— С церковной жизнью?

— Точно. С насилием против пастората.

— Ты применил к ним насилие, что ли?

Святоша качнулся на стуле.

— Нет, только мечтал. Последние годы меня прямо мучили такие фантазии. Поджог, убийство и все такое.

— Поджог и убийство?

Он перегибается через стол, вдруг оживившись.

— Да. Я разработал четкий план действий. Берешь пару колготок, макаешь во что-нибудь легковоспламеняющееся, типа жидкости для розжига, потом кладешь на стол пастора, включаешь эту удобную настольную лампу с гибкой штангой и наклоняешь как можно ближе к колготкам.

После чего уходишь и ищешь подходящее алиби на весь вечер.

— Ага. И что дальше?

— Как что, вспыхивает огонь. Спустя несколько часов. И вот пастор остается без кабинета.

Он раскачивается на стуле, вид довольный. Мари хихикает.

— А сам пастор? С ним что?

— А он выйдет куда-нибудь по делам. Или может дома посидеть со своей пасторшей.

— Но это же не убийство?

Святоша перестает раскачиваться и, выпрямившись, сцепляет пальцы.

— Нет. Это после. Я просто уничтожаю его кабинет, что совершенно бессмысленно. Месть, кстати, всегда бессмысленна.

Мари чувствует, как напрягается спина. На что он намекает?

— Неужели?

— Да.

Его лицо абсолютно невозмутимо. Мари подносит чашку к губам. Вкус у кофе гадостный.

— И ты вместо этого оставил церковь.

Легкий вздох с другой стороны стола.

— Ну да.

— Кризис веры?

Святоша окидывает ее взглядом. Пальцы по-прежнему сцеплены.

— Можно сказать и так. Хотя усомнился я не в Боге. А в себе самом.

— Как это?

Взгляд ускользает, теперь Святоша уставился в стакан с пивом.

— Я увидел себя со стороны.

— И что?

Он крутит стакан.

— Шла служба для подростков. Конфирмация. Стою я перед алтарным барьером и читаю проповедь, и вдруг вижу свое отражение в окне, за окном темно, отражение четкое. Я поднял руку к небу, вот так…

Он поднимает руку и складывает ладонь лодочкой.

— Видишь? Как Иисус-Суперстар. Вот стою я, как этот самый Суперстар, перед компанией прыщавых четырнадцатилеток, впариваю им насчет прощения и вдруг понимаю, до чего мне нравится этот жест, что я упиваюсь им, как упивался всеми библейскими словами, которыми сыпал вокруг, едва читать научился. Но меня влек не их смысл. А сам этот жест.

Он умолкает, переводя дух.

— Помнишь, в чем я ходил в школу?

Мари кивает. Святоша морщится.

— Пиджак, черная водолазка, серебряный крест. Я наряжался священником. Играл. И вот двадцать лет спустя я обнаружил, что по-прежнему играю.

— А что ты говорил о прощении?

Святоша осекся.

— Что?

— Нет, ничего.

— Как это ничего? Очень даже чего, я же вижу.

Мари взглядывает на часы.

— Поздно уже. Пора мне.

Святоша не отвечает. Мари открывает сумочку и смотрит внутрь, сама еще плохо представляя, что там ищет. А, ну да. Ключ от машины. Она сжимает ключ в ладони.

— Здорово, что встретились.

Святоша кивает.

— Мобильный есть?

Мари качает головой. В Хинсеберге иметь мобильник запрещалось, а купить она не успела.

— Нет.

Святоша не сводит с нее взгляда.

— Фрилансер без мобильного. О Господи — ну давай, продолжай в том же духе. Люди вроде меня и не в такое поверят.

В дверь звонят, я сажусь на диване и озираюсь спросонок. Освещение изменилось. Пасмурно. Солнце зашло за тучу, и снаружи, в саду, ветер раскачивает ветки жасмина. Они совсем голые, осталось лишь несколько листьев.

Снова звонят, несколько секунд я сижу не шевелясь и жду, но никакая Аннабель не пробегает на цыпочках через холл, чтобы открыть. Придется идти самой. В холле взглядываю на себя в зеркало. Бледная и растрепанная.

Это Торстен.

Он стоит боком к двери и смотрит в сад, но медленно поворачивается, когда я открываю. Поднимаю руку в немом приветствии афатиков. Он кивает в ответ, но молча, потом шагает через порог и стаскивает куртку. Я протягиваю руку за ней жестом гостеприимной хозяйки и лишь потом, сообразив, что делаю, опускаю руки. Он вешает куртку на плечики и, скрестив руки на груди, смотрит на меня.

— Так, — сообщает он. — Ну вот я и приехал.

Легкое раздражение зудит под кожей. Ну и что же? Не я ведь просила его приехать, это они с Сисселой сами все затеяли. Не понимаю зачем. Я с куда большими трудностями справлялась без всякой помощи.

— Давно не виделись, — произносит Торстен.

Киваю. Пожалуй. Если точнее — восемь месяцев. С тех пор как молча завтракали после ночи в сигтунском «Стадс-отеле». После этого никто из нас встретиться даже не пытался. Что понятно. Торстену надо было писать, мне — развивать международное сотрудничество. И мы давно уже перестали быть подлинной радостью друг для друга. Все мечты сменились в высшей степени конкретными воспоминаниями.

Торстен кивает в сторону закрытой двери.

— Дома?

Тоже киваю.

— Значит, больше не работает?

Но нет жеста, способного передать: ну почему же, Сверкер, разумеется, вызывает специальный фургон и ездит в свое рекламное агентство, только сегодня это невозможно, — сегодня суббота, офис закрыт. И деться ему некуда, даже если бы он захотел.

Остается поднять руку и слегка махнуть. Пошли наверх?

Торстен морщит лоб, он знает, что второй этаж мой, и только мой, но еще секунда уходит у него на то, чтобы понять, о чем я. Покосившись на дверь Сверкера, он смотрит на лестницу. Кивает.

— Конечно, — говорит он. — Пошли.

В тот последний Мидсоммар я сделала Сверкера невидимым. Не приближалась к нему. Не говорила с ним. Не видела его. Я много лет терпела его дурное настроение, его ругательства, его рычание и адские вопли, его нежелание говорить со мной или с кем-либо еще о том, что случилось. Довольно ему отвергать меня. Теперь — моя очередь.

Но все-таки весь вечер он находился в поле моего зрения, на самом его краешке. Я знала, что он говорит и делает, что он побледнел и глаза у него сузились. Он сидел в торце длинного стола, между Анной по правую руку и Мод по левую. Сзади него стоял помощник, бледный студент-стажер по имени Маркус. Держался парень еще боязливей, чем обычно, вероятно, ему влетело, когда он утром переодевал Сверкера. Обычное дело: первые годы Сверкер вечно злился и грубил помощникам. Неряхи и ничтожества и полнейшие идиоты! Ничего не умеют! Двое из них составили жалобу, и проверяющая из коммунального управления сокрушенно вздыхала по телефону. Разумеется, понятно, что психика у Сверкера несколько лабильна после пбдобной травмы, но, может быть, я все-таки попробую поговорить с ним, объяснить, как это важно — при общении с помощниками держаться более-менее в рамках? Я что-то промямлила в ответ, не зная, что отвечают в таких случаях.

Но в тот вечер я не мямлила, я громко разговаривала и звонко смеялась, а после четвертого тоста поднялась и исполнила соло Are you lonesome tonight.[51] Сиссела с Магнусом вопили от восторга, Торстен изобразил умиление и притворился, что сморкается в салфетку, Анна хихикала, Мод улыбалась, и только Пер сидел с непроницаемым лицом и лишь покосился на Сверкера. Перегнувшись через стол, я послала им всем воздушные поцелуи, потом плюхнулась на стул и сделала большой глоток вина, прежде чем затянуть «Вальс Калле Шевена».[52] Все-таки Мидсоммар. Бильярдный клуб «Будущее» поет и будет петь всю ночь.

Торстен сидел со мной рядом, так близко, что я могла ощущать тепло его щеки. То наши ноги невзначай соприкоснутся под столом, то руки нечаянно столкнутся, листая распечатанный песенник, то мы взглянем друг на друга и улыбнемся. Взгляды следили за нами, все время, одни чуть насмешливые, другие беспокойные, но мне было безразлично. Мне все было безразлично. Я никому не принадлежу. Только самой себе. И имею право делать то, что мне заблагорассудится.