А Юрьевна тоже была утомлена, ее тоже одолевали телефоны, райсовет тоже занимался вопросами выполнения планов, причем в масштабе всего района, разговор несколько раз прерывали, и он услышал, что Межов сейчас на заседании бюро райкома, будет только в конце дня. Ручьев подхватился бежать в райком — ведь Балагуров утром специально напоминал ему о бюро, — но Юрьевна остановила: — Посиди, Толя. Заседание у них уже началось, — она показала на настенные часы, — тебе сейчас не до бюро, зайдешь в конце. Если успеешь. Кашу ты заварил большую, расхлебать бы. Как же теперь с печатью-то?

— Сам не знаю. Хотел сразу производством заняться — не дали, названья менять заставляют, сводки разные, совещания, посетители, бумажки… Видно, недаром с утра было столько плохих примет.

— Каких примет?

— Да за сигаретами возвращался, кошка дорогу перебежала, дверью в проходной ударило…

Юрьевна печально поглядела на него, вздохнула. Никогда он не придавал значения никаким приметам.

— Ума не приложу, Толя. Не верится. Покажи-ка язык.

Ручьев показал — синий и длинный, как у загнанной собаки.

Юрьевна покачала обесцвеченными светлыми кудерьками:

— Сыночек ты мой! — И встрепенулась, кинулась за стол к телефону. — Давай не охать, а действовать. Надо сейчас же сделать официальное заявление в милицию, дать объявление в газету, а потом уж заботиться о новой печати, заниматься другими делами. Беги в милицию прямо к Сухостоеву, я ему позвоню.

Ручьев кивком поблагодарил и пошел, но от двери поспешно вернулся:

— Ma, не подскажешь новое название комбинату?

Юрьевна уже сняла трубку и сердито замахала ему — иди, иди, не до того сейчас.

В кабинет вбежала потная Смолькова, заступила Ручьеву путь:

— Давайте бумагу, товарищ Ручьев, что вы от меня бегаете! Или на меня хотите свалить? Не выйдет! Я за ваши мясорубки отвечать не стану. — И устремилась за помощью к Юрьевне: — Он сам, Клавдия Юрьевна, устно разрешил собрать металлолом…

Ручьев выскочил на улицу и устремился в милицию.

Предупрежденный Юрьевной Сухостоев, начальник отдела, задал несколько самых общих вопросов о комбинате, спросил, много ли «несунов» и как поставлен контроль, затем по внутреннему телефону вызвал сержанта Пуговкина, который сегодня дежурил по отделению. В ожидании его доверительно сообщил Ручьеву свою знаменитую формулу жизни, почитаемую хмелевцами за простоту и мудрую краткость. «Каждый человек отбывает на земле свой срок. Уважающий законы и правила — здесь, в окружении трудового коллектива, родных и близких, неуважающий — там, где нет ни родных и близких, ни трудового коллектива». И в качестве примера любезно присовокупил:

— Гражданин Башмаков, возможно, плохой руководитель, но вряд ли он попадет «туда», поскольку уважает и соблюдает…

На столе пронзительно, Ручьев даже вздрогнул от неожиданности, зазвенел телефон, Сухостоев поднял трубку:

— Да, я самый… О, Рогов-Запыряев, приветствую вас! Ну как сторожевая машина, отладили?… Еще одно испытание?… Нет, не могу, вы уже двух милиционеров повредили… И служащих использовать не разрешаю. На вас уже поступили жалобы от четверых поврежденных… Добровольцы? Это, конечно, другое дело, но ответственность за их здоровье не снимается… Да?…Ну если он сам… До свиданья. — Положил трубку и сказал Ручьеву так, будто хотел обрадовать: — Ваш Михеич согласился на последнее испытание. Добровольцем! А Рогов-Запыряев, доложу вам, настойчивый, соответствующий человек и порядок знает. Если сторожевая машина удастся, мы будем спокойны за охрану банка. Хотя, правду сказать, за последние полвека никто на него не нападал.

— Товарищ подполковник! — звонко крикнул от двери маленький, перетянутый ремнями сержант Пуговкин, в миру Федя-Вася. — Прибыл по вашему приказанию.

— Почему долго прибывал, сержант?

— Из Ивановки звонили, товарищ подполковник. Насчет смерти ночного сторожа. От каких причин? От естественной старости. Когда умер? Час тому назад. В собственной избе.

— При чем тут мы? Сторож ночной, а умер днем, без причин, в своей избе. Вот если бы ночью, при исполнении, улавливаете направление моей мысли?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Зачем же они звонили?

— Телефон перепутали, товарищ подполковник. Хотели в больницу, попали в милицию.

— Чудаки. Пусть другой раз не попадают куда не надо.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

— Вот, гражданин Ручьев, какие дела, — улыбнулся Сухостоев. — Не только у вас бывают путаницы и смешные случаи, но и у нас. Сторожил ночью, а умер днем. Чудак, правда?

— Большой чудак, — согласился Ручьев. — Только вы ускорьте, пожалуйста, мое дело, товарищ подполковник.

Сухостоев милостиво кивнул и тут же приказал сержанту:

— Займись-ка гражданином Ручьевым. Протокол представишь лично мне. Я мог бы и сам, но конец полугодия, надо сводный отчет по правонарушениям готовить. До свиданья.

В комнате дежурного Федя-Вася усадил Ручьева к столу напротив себя, раскрыл планшетку с писчими принадлежностями, достал форменные листки допроса и, наставив на Ручьева требовательный взгляд служебных немигающих глаз, сообщил:

— Каждое дело должно отвечать на семь основных вопросов: кто? что? где? когда? с кем? при каких обстоятельствах? с какой целью? Рассказывайте.

Невзрачный Федя-Вася был кратким и отчетливым человеком.

Ручьев в общих словах изложил историю исчезновения печати, рассказал об отчаянном положении руководства комбината и в особенности лично его, директора.

— Назовите свидетелей съедения печати.

— Не помню. — Ручьев пожал плечами.

— Как так «не помню»? Вы трезвый или употребляли?

— Трезвый. Но заходило много народу, люди менялись, ел я не при них. Правда, лектор Взаимнообоюднов, имя-отчества, к сожалению, не помню, находился в кабинете, но он все время читал лекцию и вряд ли видел По-моему, не видел.

— Вы утверждаете или предполагаете?

— Утверждаю.

— Значит, свидетелей нет? На каком же основании будем считать, что вы съели печать? На ваших ощущениях? — Федя-Вася усмехнулся.

— Не только на ощущениях. Язык вот, говорят, у, меня синий. — Он привычно высунул язык, поводил им в разные стороны, чтобы милиционер убедился в истинности факта.

Федя-Вася кивнул, разрешив спрятать, но опять высказал серьезное сомнение.

— Можно ваш язык приобщить к делу, гражданин Ручьев? Нельзя. И ваши ощущения тоже. Есть у вас свидетели? Нет. Значит, что нужно? Документ о съедении. Форменный, заверенный печатью.

— Да нет же печати, нету, как еще вам говорить!

— Дело не в говорении, гражданин Ручьев.

— В чем же, когда я с утра не умолкаю, и вокруг меня все только и делают, что говорят и говорят, с толку сбили.

— А почему? А потому, гражданин Ручьев, что нет порядка. И в вашем конкретном деле должно быть что? Свидетели, вещественные доказательства, удовлетворяющие документы. Есть у вас это? Нет. А если так…

Тут в дежурку ввалилась красная Смолькова и с ходу к ним.

— Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.

Федя-Вася обрадовался:

— Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?

— Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…

— Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.

Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.

— Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…

Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней — во двор, со двора — на улицу и, не оглядываясь, побежал…