В 1596 году Борис ездил по областям Западной России, где на границе литовской основал каменную крепость в Смоленске и снискал восторженные похвалы жителей своим тщеславным милосердием. «Смоленск будет ожерельем России!»—доложил правитель царю по возвращении в Москву.

— Ожерелье-то ожерелье, — возразил князь Трубецкой, — но не завелось бы в нем вшей, от которых нам беспокойно будет!

Ненависть к временщику проявлялась в это время в самой бессмысленной форме поджогов и грабежей в недавно им отстроенной Москве. В 1595 году, пользуясь отсутствием царя, князь Василий Щепин, дворяне Байковы и Лебедев, составив обширный заговор для поджога Москвы и грабежа казны царской, образовали целую шайку зажигальщиков… Правитель, вовремя уведомленный, успел захватить злодеев и предал их казни. Эта решительная мера положила предел злоумышлениям, и спокойствие водворилось в столице. Три гроба, если не четыре (королевы Марии Владимировны, ее дочери, Димитрия-царевича и, может быть, царевны Феодосии), в числе прочих послужили временщику ступенями к царскому трону, и не было, по-видимому, у временщика ни соперников, ни соперниц. Однако, озираясь как вор, пробирающийся к добыче, Годунов с высоты своего величия заметил еще одну личность, по мнению его, подозрительную. Это был тот самый князь Симеон Бекбулатович, которого Иван Грозный потехи ради пожаловал в цари московские (см. выше). Уволенный царем Феодором от должности тверского наместника и лишенный данных ему прав удельного князя, Симеон мирно доживал свой век в своем селе Кушалине… Этот ли мог быть соперником Годунову? Как бы то ни было, правитель послал ему в подарок бутылку дорогого испанского вина, отведав которого Симеон через несколько дней ослеп, именно вследствие яда, примешанного к вину. Так он сам говорил Маржерету, и последний упоминает об этом в своих записках. Не ради оправдания Годунова, но в виде смягчающих его вину обстоятельств заметим, что отрава, примешанная к вину, как-то сомнительна. Неужели, кроме Симеона, этого вина никто другой не пил? Почему Симеон предполагал, что ослеп именно от вина, присланного ему Годуновым?.. Человек выпивает стакан воды и в тот же миг падает, пораженный апоплексическим ударом; придет ли кому из присутствовавших в голову, что вода, которую пили и другие, была отравлена? Ослепление Симеона, как нам кажется, сомнительно, т. е. он ослеп, но не от яда, а просто, может быть, вследствие неумеренного употребления крепких напитков, которому предавался несколько лет… Вино Годунова было, может быть, последнею каплею, переполнившею чашу, или выпито было тогда, когда уже началось у князя Симеона воспаление глаз.

С 1596 года царь Феодор начал, видимо, слабеть и клониться к гробу; его тревожило смутное предчувствие близкой кончины. Он стал задумчивее обыкновенного, беседы его с духовником делались продолжительнее. Порою прорывались у него слова, бывшие очевидными отголосками мысли о близкой вечности. Во время торжества перекладывания мощей св. Алексея-митрополита в новую серебряную раку царь сказал придерживавшему их Годунову: «Правитель, осязай святыню!.. Управляй народом с неослабною ревностью… ты достигнешь желаемого, но знай, что на земле все миг и суета!» В ноябре 1597 года у царя обнаружились признаки опасного недуга, принявшего месяца через два смертельный характер. 6 января слабым пресекающимся голосом (на вопрос патриарха Иова, кому он поручает царство) Феодор Иванович отвечал, что им оставлена духовная, по которой преемницею его будет царица Ирина под попечительством патриарха Иова, Феодора Никитича Романова и Бориса Годунова. После того умирающий долго беседовал со своею супругою; в 11 часов вечера патриарх его соборовал, а в час ночи с 6 на 7 января царь Феодор Иванович тихо отошел в вечность.

Как ни приготовлены были бояре к печальной катастрофе, однако же все они оцепенели от ужаса, все… кроме Годунова! Последняя минута царя была первою минутою новой жизни временщика, требовавшею от него всей его энергии. Придав своему красивому лицу выражение, соответствовавшее печальной обстановке, правитель немедленно предложил вельможам во исполнение воли «новопреставленного» присягнуть царице Ирине, и Годунову повиновались. Он же распоряжался погребальною церемониею; утешал, уговаривал сестру свою царицу Ирину, словом, явил себя и здесь, как всегда и всюду, человеком смышленым, ловким и энергичным. Покуда он распоряжался во дворце и в храме, тысячи его клевретов, рассеянных по Москве, внушали огорченному народу, что единое спасение царства, о котором должно Бога молить, заключается в том, чтобы венец Мономахов был предложен мудрому правителю; ссылались на его подвиги, заслуги; напоминали народу о бесчисленных его благодеяниях. Это же самоё повторяла боярам и духовенству царица Ирина Феодоровна, объявив им, что она слагает с себя свой сан и имеет непременное намерение постричься в монахини. Ее заклинали не противиться воле покойного супруга, не лишать России своей материнской любви… Но царица была непреклонна и вместе с Борисом Годуновым выехала из Москвы в Новодевичий монастырь, в котором и постриглась под именем Александры…

И осталось царство русское круглою сиротою на попечение бояр, словно корыстолюбивых опекунов… Это тридцатидневное междуцарствие было комическим прологом страшной трагедии царствования Бориса Годунова: он играл комедию с народом, кокетничал с ним своим поддельным великодушием, заставляя предложить себе ту самую корону, которая уже была у него в руках. Февральские волнения Москвы 1598 года были тем же самым, чем был декабрьский переворот 1852 года в Париже, с тою, однако же, разницею, что в Москве лились реки слез, а в Париже ручьи крови… Повторяем — маневры похитителей власти всегда и повсеместно были одни и те же.

БОРИС ФЕОДОРОВИЧ И ФЕОДОР БОРИСОВИЧ ГОДУНОВЫ

(1598–1605)

Осиротелая Москва, напуганная наветами клевретов Годунова и ими распущенными слухами о бедствиях, угрожающих царству русскому, ухватилась за лукавого временщика, как за якорь спасения, а он — по удачному сравнению Пушкина в его «Борисе Годунове» — «ломался перед предлагаемой ему властью, как пьяница пред чаркою вина». Патриарх Иов со всем духовенством и боярами отправился в Новодевичий монастырь к монахине Александре (царице Ирине) — заклинать ее от имени всего царства русского благословить ее брата на принятие венца и тем исполнить волю Божию и народную. Тронутая слезными мольбами святителя, бывшая царица со своей стороны умоляла Бориса покориться выпавшему ему жребию (благодаря его же лукавой передержке, заметим). Но Годунов, продолжая разыгрывать роль бескорыстного сына отечества и, так сказать, входя в эту роль, отвечал с притворным ужасом, что ему никогда и в помышление не входило быть когда-нибудь царем; указывал на бояр, знатнейших родом, более его достойных наследовать покойному Феодору; клялся, что не осмелится прикоснуться к скипетру, бывшему в руках этого ангела… На этот мелодраматический монолог патриарх со своей стороны отвечал длинною речью, украшенною всеми возможными риторическими фигурами, ссылками на историю, текстами и т. д. Годунов упорствовал, и глашатаи воли народной возвратились в Москву с отказом.

Тогда созван был великий собор, составленный из выборных от всех городов царства русского. Покуда он устраивался, государственными делами правила боярская дума, издававшая указы от имени царицы Александры. Этот временной образ правления был не по сердцу народу, искони веков уподоблявшему себя пчелиному улью, существование которого без матки немыслимо, и во многих городах обнаружились беспорядки, именно вследствие желания народного — скорейшего водворения порядка… К довершению ужаса разнесся слух, будто России угрожает крымский хан новым вторжением.

В пятницу 17 февраля 1598 года в Кремле происходило первое заседание государственного собора для обсуждения великого вопроса об избрании царя. В лице усопшего Феодора Ивановича пресекся Царский род Рюрика: глас народа, как глас Божий, должен был назвать родоначальника новой династии из среды знатнейших бояр, и все члены всемирной думы (в числе свыше тысячи человек) назвали единогласно Бориса Феодоровича Годунова! В подтверждение его прав заседавшие в думе вельможи привели несколько фактов из жизни счастливого избранника, возросшего вместе со своей сестрою при дворе покойного Ивана Васильевича и вскормленного его хлебом-солью. Узнав однажды, что Борис заболел, Грозный навестил его и сказал ему: за тебя страдаю, как за сына, за сына — как за невестку, за нее — как за самого себя! Затем царь, сложив три перста правой руки, промолвил: «Вот Феодор, Ирина и ты! не раб, но сын мой!» На смертном одре, во время исповеди, Грозный выслал из своей опочивальни всех, кроме Бориса Феодоровича Годунова. «Для тебя, — сказал он при этом, — обнажено сердце мое. Тебе приказываю мою душу, сына, дочь и все царство… Блюди их, иначе дашь ответ Богу!» Если таковы действительно были отношения Годунова к царскому дому, тогда, конечно, он имел полное право быть наследником престола, как выморочного имения, хотя и тут возникает спорный вопрос: не более ли Бориса Годунова имели прав Романовы, Сицкие, Шуйские, Ростовские и многие, многие бояре? Годунов Грозному был «не по-хорошему мил, а по милу хорош»; Иван Васильевич сажал на престол и Симеона Бекбулатовича, как Калигула и Гелиогабал производили своих коней в сенаторы римские, но законно ли это было? Царство не усадьба, корона не золотая сулея, которые можно было дарить кому вздумается… В единогласном избрании Годунова всего удивительнее миролюбие олигархов и знати; на них тогда словно туман нашел; а что он побаивался тогда каких-нибудь решительных мер с их стороны, тому доказательством служит его уединение вместе с сестрою в келье Новодевичьего монастыря, где пребывало и все его семейство.