— Я, право, не знаю, — пробормотала Маруся.
Он засмеялся, уверенный, что первый шаг к победе сделан, и сделан успешно.
— Вы скоро опять увидите меня! — пообещал он. — Я знаю, что наша дружба в короткое время станет крепче и… ближе.
И хотя то, что он говорил, было на руку чекистам, Маруся от этого взгляда побледнела еще больше и с трудом заставила себя кивнуть головой.
— На днях вы получите весточку, — сказал Григорий вставая. — А теперь позвольте откланяться…
Рукопожатия ему показалось мало, он попытался обнять ее. Маруся увернулась. Он захохотал и надел бурку.
— Пойдем, Васек, — сказал брату, — мы еще вернемся сюда.
Обрюзгший Васек пробурчал что-то на прощание. Григорий подмигнул Марусе и напомнил:
— Ждите вестей! — наклонился в дверях и вышел. Вскоре банда уехала из деревни…
На другой день, в обед, перед школой остановилась телега. Кривоногий мужичок с куцой, точно прореженной, бородой спросил «учительшу Машу».
— Принимайте, — неприветливо сказал он, — имущество привез.
— От кого это?
— Григорий Владимыч кланяется.
Федя помог ему втащить в школу большой окованный сундук. Немедленно сбежались бабы смотреть присланное Смагиным богатство: шали, полушалки, две шубы, платья городских фасонов, обувь и несколько штук мануфактуры. Бабы ахали, восхищались и с нескрываемой жалостью поглядывали на Марусю. Ей и самой был понятен зловещий смысл этих подношений. Хорошенькая учительница, одинокая и беззащитная, была для Смагина заманчивой добычей. Нередко любовные похождения атаманов вызывали взрывы такого возмущения, что, случалось, из повиновения выходили целые деревни, а от родственников опозоренной девушки можно было ожидать любого предательства. С Марусей нечего было беспокоиться на этот счет. Вступиться за нее было некому, кроме убогого брата…
Когда бабы, судача и вздыхая, разошлись, Федя сердито спросил Марусю, которая весело перебирала тряпки в сундуке:
— Чего скалишься, невеста? Обрадовалась? Дела ни в пень! Жди теперь свадьбы. Надо сейчас же в Херсон подаваться, наших привести.
— Дурной ты! — сказала Маруся, прикидывая, как ей пойдет муаровое бальное платье с длиннющим шлейфом, какие носили, наверно, в прошлом веке. — Сиди и не рыпайся. О таких делах только мечтать можно! Протянем дней пяток, пока Алексей с Филимоновым прибудут, а там мы им такую свадьбу закатим, не проспятся!
— Пять дней! Станет он ждать пять дней! Увидишь, сегодня же завалится!
— Ничего, Федюшка, перекрутимся как-нибудь…
Федя не ошибся. Перед вечером явился новоявленный Марусин жених. На этот раз вся ватага, минуя дом старосты, подъехала прямо к школе. Смагин вошел оживленный, улыбающийся.
— Принимайте гостей! Не ждали?
«Гости» набились в избу, наполнив ее гомоном, грохотом сапог и шашек, запахом конского пота и овчины.
— Здрасте, Маша! — приветствовал Смагин Марусю. — Соскучились? Приехали вас веселить. Рады?
— Милости прошу, — поклонилась Маруся.
— Давайте поздороваемся. По-старинному, по-русски.
Он облапил ее, хотел поцеловать в губы, но, промахнувшись, сочно чмокнул в щеку.
Маруся вырвалась, покраснела до слез. Смагин удовлетворенно потер руки, но вдруг нахмурился, глядя на ее скромное платье.
— Вы от меня гостинцы, получили?
— Получила… Только мне не надо!
— Вот еще! Когда дарят от сердца, надо брать! — недовольно сказал он. — Впрочем, ладно, и в таком наряде хороша, как говорится. Несите на стол, — приказал он своим. — Албатенко и ты, Макар, ступайте к старосте, пусть закуску дает. Скажите, утром наведаюсь.
«Утром» — это означало, что они останутся ночевать…
Маруся нажарила свинины на двадцать человек—остальные разбрелись по деревне, — и началось пиршество. Столы составили в ряд. Оба Смагины сели в красном углу. Возле себя Григорий посадил Марусю, рядом с нею Федю. Сколько ни старался Федя, он не мог определить, кто из присутствующих Крученый: ни один не подходил под описания Алексея.
Григорий пил много, быстро хмелел. Брат его выпил еще больше, но по нему этого не было заметно. Он глыбой громоздился над столом, положив перед собой тяжелые, как гири, руки. У него был прямой неломкий взгляд, в котором темнела неподвижная, навсегда застывшая ненависть.
Смагинцы пили сдержанно. Опьянел, пожалуй, один Григорий. Иногда кто-нибудь, чтобы угодить атаману, кричал: «Горько!» — и Григорий, похохатывая, лез к Марусе целоваться. От него разило сивушным перегаром и зубной гнилью. Пятна на переносице стали еще ярче, губы обслюнявились и обвисли. Федя слышал, как он шептал Марусе:
— Хозяйкой будешь на весь округ!.. Что хочешь — твое!.. Мое слово — кремень… Не выламывайся, пей! — и толкал ей в губы кружку с самогоном.
— Не надо… Гадость какая, уберите!
Смагин хохотал, откидываясь на лавке, и смотрел на нее налитыми бешенством глазами…
Наконец пиршество кончилось. Оставшийся самогон слили в четвертную бутыль и унесли в тачанку. Бандиты стали устраиваться на ночлег. Маруся с Федей ушли в кладовку, заперлись.
Вскоре к ним постучал Смагин. Маруся долго уговаривала его через дверь пойти лечь, но в конце концов он сорвал задвижку.
Стали бороться в темноте. Григорий хрипел:
— Женюсь… Цыть, дура! Женюсь, говорю! Церковным браком… с попом! Как положено…
Когда Федя понял, что Смагин одолевает, он вцепился в его тужурку, оттянул от Маруси,
— Кто?! — заорал тот. — Кто, гад? Убью!
К счастью, он был очень пьян и безоружен. В каморку вошел Смагин-старший.
— Иди спать, Гришка, — строго сказал он. — Не успеешь, что ли? Иди!
И увел его с собой. Григорий сквозь зубы цедил матерщину.
Маруся легла на койку и заплакала. Она плакала горько, зло, взахлеб, и Федя сам чуть не заревел, слыша, как она давится от рыданий, уткнувшись головой в подушку. Он подобрался к ней, зашептал:
— Маруся, хочешь, я в Херсон махну? К утру достигну. Приведу наших…
— Не смей! — ответила она. — Заметят, что ушел — все пропало… Перетерпим. А нет — я им… — И скрипнула зубами.
Наутро Григорий улыбался Марусе, словно ничего особенного не произошло. Бандиты куда-то торопились. Наскоро позавтракав остатками вчерашней свинины, стали собираться в дорогу. Григорий, уже в бурке, отозвал Марусю в сторону:
— Маша, вчера-то я побаловался спьяну, ты не сердись. Но вот что я тебе скажу: мне без тебя теперь невозможно. Жениться на тебе хочу! Ты как?
— Ой, что вы, Григорий Владимирович! Как можно! Так у вас быстро…
Он усмехнулся,
— А жизнь нынче какая? Торопиться надо жить, кто знает, что нас завтра ждет! Но ты не сомневайся, Маша, у нас с тобой по-хорошему будет. Я эту петрушка—он сделал неопределенный жест, — скоро прикончу, вот только должки кое-какие отдам. А после на север с тобой поедем, к Москве поближе. Хочешь в Москву?
— Подумать мне надо, Григорий Владимирович.
— Сколько же ты думать собираешься?
— Ну, недельку…
— Тю, очумела! Четыре дня думай, пока меня здесь не будет, а через четыре дня приеду и сразу свадьбу сыграем. Ух и гульнем!
— Да что вы, Григорий…
— Сказал, и все! Жди меня. Через четыре дня прилечу, как на крыльях! Не бойся, Машутка, любить буду, нравишься ты мне! Но смотри, — у него жестко сузились глаза, — уехать без меня и в мыслях не держи, есть кому присмотреть! — Он снова заулыбался — Да куда ты от меня денешься, суженая ты моя! Жизнь тебе такую устрою, будет о чем вспомнить! И братишку твоего пристроим. Ну-ка, обниму на прощание!.
Маруся съежилась, выставила локти. Он засмеялся:
— Ладно, прощай. Жди.
…Четыре дня! Ровно столько, сколько оставалось до двадцать второго числа!
Все складывалось как по-писаному. В день «свадьбы» Федя исчезнет после обеда. Любопытным Маруся объяснит это тем, что брат сильно переживает, и вот удрал, забился куда-нибудь и плачет: больной все-таки…
Однако вернулся Смагин не на четвертый, а на третий день, двадцать первого ноября.