ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В СТЕПИ ПОД ХЕРСОНОМ

Теперь было впору, как два года назад уйти куда-нибудь, лечь, уткнуться, не думать ни о чем, дать отдых напряженным, взбудораженным нервам. Но уходить было некогда и некуда. И время было не то, и не тот был Лешка Михалев…

Надо было позаботиться, чтобы кто-нибудь съездил на остров за стариками Федосовыми. Потом обыскивали и размещали арестованных…

Когда все было сделано, в Особом отделе состоялось короткое совещание. Алексей рассказал об аресте Дины и добытых у нее сведениях, в том числе и о Глущенко. Его родство с контрреволюционным заговорщиком никого не удивило: сплошь и рядом по разные стороны фронта, в смертельно враждующих лагерях оказывались родные братья, отцы и сыновья, не то что какой-то там сестрин муж…

Храмзов доложил о результатах обыска у Федосовых и о том, как был взят Сева, который после часовой осады, осознав провал марковской авантюры, сам вылез из погреба и, ничтоже сумняшеся, заявил Храмзову, что, поскольку его «продали, он этим сучим хвостам отплатит!»— и тут же выдал пять явок Крученого.

Последним говорил Илларионов. Нахмуренный, забинтованный сверх необходимости, он в сильных и красочных выражениях описал облаву на постоялом дворе и затем без перехода обрушился на Алексея.

Упущен Крученый — главный руководитель контрреволюционного подполья — кто в этом повинен? Он не станет называть фамилии, но считает своим долгом указать: вот к чему приводят в оперативной работе несвоевременные эксперименты! Все, несомненно, было бы иначе, если бы ему, Илларионову, не ставили палки в колеса. Крученый давно уже сидел бы в изоляторе Херсонской ЧК, вместо того чтобы шлендать сейчас по степи и затевать новую авантюру. Пусть этот провал послужит уроком некоторым излишне самоуверенным чекистам, которые пытаются домашними средствами заменить опыт и железную последовательность оперативных мероприятий.

. — Ты бы без ехидства! — не выдержал Воронько. — Провал, провал! Никакого провала нету! А что не по-твоему, так ты и ершишься. Крученый! Конечно, Крученый… Ты бы его прибрал, а остальных по сторонам!

— Никуда б они не делись! Да если хотите знать, — разгорячился Илларионов, — так одна эта личность стоит всех других скопом! Завтра он еще столько же наберет, и начинай все сначала!

— Что упустили Крученого, конечно, оплошка, — сказал Величко, — но раздувать ее нечего. Без сучка, без задоринки ни одна операция не проходит. А насчет твоей железной последовательности, Илларионов, так она известна: хватай кого ни попадя, авось угадаешь! Тоже не способ… И ты, Михалев, не думай: я тебя защищать не собираюсь. Главного не сделал. Ехал ловить Крученого, а его-то и проворонил. Хорош…

— Проруха и на старух бывает. — снова вступился за Алексея Воронько, — а Михалев молодой!

Почерневший за день и весь точно подсохший, Алексей сказал:

— Крученого еще не поздно взять. Дайте мне отряд, я его в Степино накрою.

— Отряд! Где я тебе возьму отряд?

— Пусть Саковнин выделит. А не выделит, так надо всей опергруппой ехать.

— Пошли к Саковнину, — сказал Величко, вставая. — А вы, товарищи, начинайте допросы. Завтра будем помаленьку переправлять арестованных в Херсон…

Саковнин обещал помочь, но утро опрокинуло все планы. На рассвете в степи загрохотали пушки: началось контрнаступление белых. Резервные части, находившиеся в распоряжении Саковнина, ушли на передовую, да и весь штаб вместе с Особым отделом снялся с места и отправился туда же. Белые нажали крепко. Величко был вынужден поспешить с эвакуацией арестованных. Набралось их около пятидесяти человек. Транспорта не было. Пароход из Херсона не пришел. Решили взять шаланды у алешкинских рыбаков.

О том, чтобы выделить людей для облавы на Маркова, теперь не могло быть и речи.

Алексей разыскал Величко в рыбачьей слободке, где он, Воронько и Илларионов выдавали расписки на мобилизованные шаланды.

— Что же будет, товарищ Величко?

— Ты о Крученом? Сам видишь, какое положение. Придется отложить.

— Откладывать нельзя! Они с Федосовой условились на сегодня. Завтра будет уже поздно!

Величко неожиданно вспылил:

— Что же прикажешь делать? Бросить арестованных, пусть разбегаются? Людей нет! Самим на весла придется сесть, чтобы эту шваль с удобствами доставить. Вовремя надо было думать! Теперь — что! На коне не усидел, за хвост не удержишься!

Илларионов усмехнулся. Воронько молчал, топорщил усы.

— Отпустите со мной Храмзова, — попросил Алексей, — мы сами справимся.

— Храмзова! Да Храмзов ночью еще укатил на катере в Херсон с рапортом.

— Тогда я один поеду!

— Что ты сможешь, один-то!

— Смогу! Не поймаю, так пристрелю!..

Величко сбоку, искоса, посмотрел на Алексея.

— Кончай болтовню! Не верю я в это дело. Тут заговорил Воронько:

— Знаешь, Величко, я бы сам с ним поехал, дело-то стоит того. Одному туго придется — в два человека, что ни говори, легче. А?

О лучшем спутнике Алексей и мечтать не мог. Он с надеждой посмотрел на Величко.

Тот подумал, пожмурил умные, утомленные от недосыпания глаза.

— Черт с вами, поезжайте!

…Надо было узнать дорогу на Степино и раздобыть верховых лошадей или, на худой конец, телегу. Они пошли к Марусе.

Маруся и ее заплаканная глухая тетка укладывали в крашеный, обитый узорной жестью сундучок немудреное Марусино приданое — всякую полотняную мелочь. Маруся просияла, увидев Алексея и Воронько, и радостно сообщила, что ее переводят в Херсон, что Величко сказал: «Хватит, насиделась тут, в Херсоне тоже занятие найдется», и что она поедет вместе со всеми — для нее будет местечко на одной из шаланд. Но когда она узнала, зачем они пришли, ее намерения моментально изменились. Она тут же изъявила готовность их сопровождать и заметно обиделась, когда Воронько решительно и безоговорочно отверг ее услуги. Дело, сказал он, опасное, не женское, что там будет — неизвестно, и возиться с нею недосуг…

Достать лошадей оказалось нелегко. Выручил снова дядя Селемчук, к которому повела их Маруся.

Этот спасительный дядя Селемчук — Алексей наконец-то увидел его — был саженного роста старик, сплетенный из крепких узловатых сухожилий, костистый, с запавшей грудью и негнущейся спиной. Он сказал, что, у кого в самих Алешках есть сейчас лошади, он не знает, но верстах в трех — четырех от города живет его кум, у которого есть меринок и таратайка.

— Пийдемо до кума, — предложил он, — вин не откаже.

У городской заставы они простились с Марусей. Девушка придержала Алексея за руку.

— Ты смотри там, — сказала она, глядя в подбородок Алексею, — поосторожней все-таки…

— А что?

— Ничего. Так. Но вообще… — И на миг подняв к нему покрасневшее лицо, повернулась и пошла обратно какой-то несвойственной ей напряженной походкой.

Алексей несколько раз удивленно оглядывался и смотрел ей вслед. А Воронько, краем уха уловивший их разговор, сказал вполголоса, чтобы не слышал дядя Селемчук:

— Дивчина-то к тебе того… присохла.

— Скажете!

— Точно! Я в таких вещах не ошибусь. — И, помолчав, добавил рассудительно: — А что? Очень даже симпатичная дивчина, самостоятельная.

Алексей отмахнулся. Но всю дорогу до станции он с непонятным волнением думал о Марусе, вспоминал ее лицо с ямочкой на правой щеке и маленьким ртом, у которого верхняя губа была тоненькая, а нижняя — пухлая…

Кум дяди Селемчука, Аггей Васильевич Кучеренко, хмурый и плешивый, с носом, похожим на губку, так он был изъеден оспой, согласился отвезти их до Степино, но ждать сутки или двое, пока они управятся с делами, отказался наотрез.

— Я еще засветло назад вернусь, — сказал он. — Неспокойно стало. Вчера вон банда налетала, нынче, верно, бродит окрест. А Степино, знаешь, что за место? Там бандюков видимо-невидимо, вся округа кишит!

— Ладно, — сказал Воронько, — нехай в один конец. На обратно сами лошадей добудем, нет — конфискуем у какого-нибудь кулачины.