Апейка тут же возразил себе, что тенденция эта живет только потому, что пока мало проявилась: не заметили как следует вред ее. Как только проявится, ей дадут бой. Прищемят, как гадюку, что вползла в дом.
Ему верилось, что эти тревожные явления — временны, что придет пора, и недалекая, и во всем этом разберутся как надо. "Чего ты хочешь? — спорил он сам с собою, трезво, рассудительно. — Чтобы просто было все? Не будет просто. Сложно будет все. Ибо сложное время. Враг не тот, что в гражданскую. Не теми методами действует. Осторожно, исподтишка. Скрытно, под друга маскируется. Улыбается, как друг. Не всякого сразу раскусишь. А надо разоблачить.
Обезвредить. Чтоб не всадил нож в спину тебе!.. Потому нужна бдительность, чрезвычайная бдительность! И ничего не поделаешь, иной раз она будет перерастать в подозрительность! И нежностей, деликатности — не будет! Борьба не благоприятствует деликатности. Борьба есть борьба! Борьба требует решительности, делает жесткими. Это неизбежно…
Нельзя призывать к мягкости. Это ослабляет в борьбе! Это — во время борьбы — просто невозможно. Надо быть твердым, решительным, наготове всегда! Таков закон борьбы.
Азбука борьбы. Ты хорошо знаешь это". Но кто-то другой в Апейке и соглашался с первым и спорил: "Знаю. Но тот же закон борьбы говорит: один в поле не воин. Помни, что рядом плечо друга. Помогай товарищу — он поможет тебе.
Только с товарищами ты силен, ты боец!.."
"Вся соль в простой истине: разбираться, кто — друг, кто — враг. Беречь друга, уничтожать врага. Такая простая в мыслях и такая непростая в жизни истина. Где врага можно принять за друга, а друга — за врага. Бдительность, внимательность, суд серьезный, справедливый — один закон, обязательный для каждого. Только факты, бесспорные факты, — помнить всегда!.."
"Да, все можно довести до абсурда, обратить во зло, — согласился он, вспомнив слова Алеся. — Во всем действительно нужно чувство меры. Чувство реальности…" Вспомнив Алеся снова, Апейка думал уже только о нем. Перебирая разговор с ним, Апейка чувствовал теперь мучительную неудовлетворенность собой: он не сделал всего, чтоб верно направить Алеся. Странно, — он, опытный человек, в разговоре с парнем часто не находил нужных слов. Едва вступивший в жизнь юноша своими горячими доводами нередко будто побеждал его, старшего и опытного. Все это, может быть, потому, что он, Апейка, оказался не подготовленным для такого разговора. Мало знал. В нем заговорило тревожное, отцовское:
"Как бы не надломило это все хлопца! Мы что, мы — старые волки, толстая кожа. Нас трудно сбить! А ему как, зеленому ростку? Да еще с чуткостью его!.." Апейка подумал: надо сделать все, чтоб помочь Алесю, спасти его…
Уже вернулся командир-пограничник, впотьмах разделся, скрипнул кроватью, захрапел, а ему все не спалось. "Интеллигентская мягкотелость", — сказал бы Башлыков. Подумал с упреком себе: "Все же нервы распустились… И — не надо было пить…" Усилием воли заставил себя успокоиться: надо спать, завтра — важный день.
Засыпая уже, увидел — в последний раз, — как по стене косо поплыл свет с площади. Поплыл и пропал.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Чем дальше уходил тот день, когда впервые прошел по Куреням слух о переделе земли, тем реже и спокойнее становились разговоры о нем. Можно сказать, что те, кто не особенно тревожился, услышав о переделе, теперь об этом в хлопотах и совсем почти не вспоминали. Другие, кого передел пугал, теперь думали о нем без прежнего страха, все больше привыкали к мысли, что ничего такого не будет, что все обойдется одним испугом.
Как недоброе напоминание, что беда не миновала, доходили время от времени слухи о том, что передел, или, как Миканор говорил, землеустройство, рано или поздно будет обязательно. Тогда тревога снова охватывала многие куреневские дворы, заново возбуждала притихшие уже разговоры о земле, о справедливости, о Миканоровых затеях. Но проходил день, другой — и все обнадеживали, успокаивали друг друга, что Миканор просто пугает, чтоб охотнее шли в колхоз, что Миканору тоже не все позволено. Нет, говорили, такого закона, так что пусть не пугает: все равно не добьется своего. И правда, время будто подтверждало эти надежды: дни шли да шли, а землемера не было.
И вот, когда уже почти привыкли к мысли, что никакого передела не будет, землемер появился. Миканор вез его днем, и с выгона, со дворов, из окон многие из куреневцев видели, как, свесив ноги с грядки, качался в Миканоровой телеге погородскому одетый парень. Перед Миканором стоял, заметили, какой-то зеленоватый сундучок, лежало что-то в чехле, было еще что-то непонятное — не могли определить; но и без того всем было видно: на телеге везли какое-то необычное оборудование. Значит, человек ехал по важному делу. Скоро всем стало известно, что Миканор привез человека на свой двор, что все оборудование помог занести в хату. Что человек остался в Миканоровой хате, будет, должно быть, там жить. Еще до того, как Миканор сказал, кого привез, по Куреням пошло догадливое: "Землемера привезли!.. Резать землю будут!.."
Не ускользнуло от внимания куреневцев и то, что немного позже, перед обедом, приехал к Миканору еще один важный гость, Гайлис — нынешний председатель сельсовета.
Вскоре, пообедав, землемер, Миканор, Гайлис, Хоня и Алеша вышли из хаты; по загуменью, где было не так грязно, подались в поле. Куреневцы, которым посчастливилось увидеть это с пригумений да огородов, пересказывали потом другим, что в поле, за гумнами, землемер, Гайлис и другие некоторое время стояли, о чем-то советовались. Как о чрезвычайно важном рассказывали те, кто видел, что у землемера белела какая-то бумага, над которой склонялись и Гайлис и другие.
Рассказывали, что было видно, как все то и дело подымали головы от бумаги и словно бы искали что-то в поле. Из этого догадливые куреневцы делали вывод, что бумага имела чрезвычайное значение для всего дела. В ней будто значилась неизвестная пока куреневцам их судьба…
От загуменья землемер, Гайлис, Миканор, Хоня и Алеша, о чем-то, разговаривая между собой, пошли вдоль огородов к выгону, где торчали голые стропила пустой, без ворот колхозной конюшни. Конюшня сама, было видно, их не интересовала; Миканор только на минуту задержал их, сказал чтото, но все почти сразу же пошли дальше. Они, можно было догадаться, направились к выгону потому, что вдоль него шла из села мокутьская дорога. Этой дорогой все четверо и направились в поле, пока не остановились снова, рассматривая бумагу, которую вынул из сумки, висевшей на боку, землемер.
Когда землемер спрятал бумагу, свернули с дороги и подались полем, напрямик через полосы, дошли чуть не до самого Теремосского леса. От черного и голого Теремосского леса, даже теперь густого, от зарослей, от черного, мокрого и унылого болотного кустарника повернули круто влево, снова через полосы, напрямик. Можно было догадаться — показывали землемеру, какая она, куреневская земля: то рябая, в белых и черных пятнах; то совсем черная, болотная у Теремосского леса, у границы бескрайних болот, что начинались в лесу; то все более желтая, более песчаная, по мере того как болото и мокрый лес отходили дальше. Недалекий, в стороне, лес прямо на глазах менялся: все больше и больше зеленели сосны, которые вскоре шли уже однообразным и дружным строем. Прямо на глазах менялось и поле: давно ли было рябое, с желтыми пятнами, а вот уже одна буровато-желтая, прибитая осенними дождями песчаная россыпь.
Неохотно, редко пробивается трава; по стерне видно, какая нещедрая тут земля: стерня редкая, стебли тонкие, чахлые.
Колеи дороги, что идет здесь, в сосняк, на луг, в Мокуть, глубокие и сыпучие, полны песку. Травы по обочинам мало, дорога вся голая, скучная.
От мокутьской дороги до михалевской дороги — на Михали — самое бедное поле: песок и песок. Только за михалевской дорогой оно меняется: песок исчезает, начинается земля если и не очень щедрая, то хоть такая, которая при хорошем уходе, хорошем навозе и хорошей погоде отблагодарить, прокормить может. Здесь землемер и все, кто были с ним, тоже стояли, рассматривали бумагу — план земельных владений Куреней, сверяли с тем, что видели своими глазами.