пришлось накинуть на себя постилку. Почти не переставая, беспокойно шумел дуб. Пахло грозой.

Ожидание грозы томило душу. Но вспыхивало и гремело все в отдалении, будто грозе хотелось помучить подольше издали. Не скоро приближались молнии, медленно рос, усиливался гром, а все ж наступал, грозил. Вот уже начало погромыхивать с боков, как бы окружая. Ветер тоже словно бы тешился людским беспокойством: то утихал на минуту, то снова налетал осатанело, бил сыростью и холодом. Старики давно не спали, горбились рядом с Ганной, крестились на каждый сполох, каждый раскат.

В отблесках молний Верочкино личико казалось бледным-бледным, без кровиночки. Малышка тоже не спала, но глаза, чуть приоткрытые, смотрели как-то безучастно, будто полные своей заботы.

— Не бойся… Ето Илья катается… Илья-пророк… — прижимала маленькую, ласково и тревожно шептала ей Ганна. — Он — добрый… Он малых не трогает… Он только кажется такой — страшный… А взаправду он добрый… Добрый…

Сквозь громыхание слышала, как тяжело, часто дышит Верочка, — хоть словом, хоть чем-нибудь хотела помочь маленькой!

Уже близко к рассвету прорвался, загудел вокруг дождь — частый, но короткий. Когда он унялся, блестело и погромыхивало уже далеко.

Утром парило. Все болото было как в дыму, просвеченном солнечной ясностью. Блестела звездочками вода на траве, на дубах, на кустах лозы. Все, кажется, сияло, обещало радость

День наступал погожий. В солнечной веселости Глушаки скоро словно забыли про беду: косы Степана и Евхима с азартом впивались в мокрую траву, Глушачиха и Халимон, будто помолодевшие, раскидывали копны, переворачивали ряды. Старик, сухонький, суетливый, торопился сам и подгонял других: все боялся упустить время, молил бога, чтоб продержалась погода.

У Ганны грабли валились из рук. То и дело бросала их, измученная, отяжелевшая от бессонницы и тревоги, спешила к дубку, к люльке: все ждала, что Верочке полегчает. А дочурке было хуже и хуже. Дышала все тяжелей, все чаще, почти задыхалась.

За Ганной подошел, помолчал с состраданием около люльки Степан. Не сказал ничего, только вздохнул, побрел к возу, поднял баклагу — напиться. Подбежала, погоревала старуха, но через минуту кинулась к граблям, боясь вызвать 1нев старика. Подошел было на минуту и Евхим. Ганна ждала, что поддержит как-то, посоветует что-либо: ей так нужны были теперь доброе слово, поддержка, но Евхим только промолвил:

— Переболеет — здоровей будет…

Полная одиночества и неразделенной тревоги, Ганна кинулась к своим. Когда отец, в рубашке, взмокшей на груди и под мышками, воткнув косье в кочку, стал рядом, она почувствовала себя маленькой, беспомощной, чуть удержалась, чтоб не заплакать. Но не заплакала С детской надеждой и доверием повела мачеху и его к Верочке.

— Лишь бы горловой не было, — сказала мачеха, присмотревшись к девочке, которая раскрытым ротиком хватала воздух. Она как бы пожалела Ганну: — Но, кажется, не должно быть…

В эту минуту Ганна чувствовала в ней свою добрую, участливую мать. В горе они вдруг стали близкими и родными…

Отец посоветовал Ганне:

— Если не полегчает, надо по знахарку…

— В Юровичи надо, — отозвался Андрей Рудой, знающе заглядывая под полог. Никто не заметил, когда он подошел, и никто не знал, как он сумел догадаться, что здесь может понадобиться его совет, но никто и не удивился тому, что он здесь, что он советует. Много ли было в Куренях дел без Андреевых советов. — В Юровичи, — повторил он поучительно. — Дохтор Янушкевич там есть. Та-скать, светило на весь свет! В Мозыре знают…

. — Можно и к дохтору, — согласился отец. — Кони у Евхима добрые, в момент донесут до Юрович.

— Донесут-то донесут, — загадочно покачала головой мачеха, — а только к добру ли… Знахарка — дело верное…

Всякий знает…

— Темнота наша! Выдумываем черт знает что! — Андрей начал злиться. Горячо сказал Ганне: — Езжай, не сомневайся! От любой хворобы враз вылечит. Только, следовательно, чтобы не поздно приехала!

Старый Глушак, который тоже подошел и слушал, отозвался строго:

— Не опоздаем, если надо будет!

Чувствовалось, старик с трудом скрывал злость на Рудого: приперся, наставник голопузый, сует свой нос! И на Чернушек смотрел не очень приветливо, и Ганной был недоволен: сама работать не работает, да еще всяких подсказчиков водит!

И Чернушки и Рудой, чувствуя эту Глушакову неприязнь, быстро начали в неловком молчании расходиться.

Только Ганна не повиновалась старику, как бы даже и не считала его недовольство стоящим внимания: жила только своей тревогой, которая была выше всего, одна повелевала ею.

Попробовала накормить маленькую, но та грудь не взяла. Запахнув полог, очень обеспокоенная, решительная, Ганна направилась к Евхиму, который с жадным рвением вымахивал перед собой косой. Остановилась перед ним, глядя колючими, сухими, недобрыми глазами, требовательно сказала:

— Горлянка, может, у нее!

Евхим устало развернул плечи, откинулся немного назад — хотел размять одеревенелую спину.

— Еще что выдумаешь!..

— Посмотрел бы, какая она!..

— Смотрел уже… Нет у нее никакой горлянки… Застудилась, потная вот и вся горлянка…

— Задыхается ж!

— Простудилась — вот и дышит так…

Он провел рукой по косе, стер прилипшие мокрые травинки Ему, видела Ганна, хочется кончить этот разговор.

Однако она будто приказала:

— К дохтору в Юровичи надо везти! Там есть, говорят, хороший дохтор!

— Надо дак надо, — вдруг согласился он. Тут же повел взглядом в сторону отца, добавил: — Подождем только до вечера…

— Чего ждать!

— Подождем, — твердо сказал он. — Посмотрим…

Евхим опустил косу в траву, как бы дал понять, что разговор окончен. Некогда тут болтать попусту…

Вечером дочурке не стало легче, и, когда похлебали борща в потемках, Евхим сказал старику, что надо что-то делать Степан сразу ухватился за эти слова — заявил, что надо сейчас же ехать в Юровичи или в Загалье.

— В Юровичи или в Загалье! — Старик, кряхтя, поднялся, бросил жестко, с упреком: — Сено вон гниет!..

— К утру можно вернуться…

— Вернешься! Пустят они!.. Месяц потом держать будут! Да скажут еще: одну малую не можем, а мать с ней нужна. Чтоб ухаживала! А матери, скажут, возить надо еду, каждый день!..

— Не скажут! Обойдусь я, если на то…

— Я могу, если что, сбегать, — сказал Степан. — Дорога не далекая!..

Отец даже не глянул на него.

— Обойдешься! — В старике все росло раздражение. — Ето теперь говоришь-т-обойдешься, а посидишь, выгуляешься…

— Где ето я выгуливаться буду?! Что вы говорите!

— Знаю, что говорю! "Где, где буду?" Известно где, там, куда везти просишь! Куда ехать советуют советчики всякие…

— Боже мой, разве ж вы не видите ничего! — Ганна была в отчаянии. Ее глаза влажно заблестели. В страхе, в горе выпалила: — Или вам все равно, что… будет!

— Ето тебе все равно! — вскипел Глушак. — Вот нажил невестку на свою голову. Ето ты не видишь ничего!

— Задыхается ж совсем! — теряя последнюю надежду, что старик смилостивится, крикнула Ганна.

— Не задохнется! — крикнул и старик.

— Вы всё загодя знаете, — запротестовал Степан.

Вот же дитятко: нету того, чтоб уважить, поддержать отца, — тоже на отца броситься готов.

— Знаю! — злобно глянул на Степана старик. Он тут же сдержал себя, с достоинством и мудростью человека, который знает, как все должно идти, просипел рассудительно: — Бог захочет — дак будет жить… А как не захочет — дак никакой дохтор не поможет…

Халимон стал бормотать молитву, креститься… Ганна, слушая это бормотание, подумала с неприязнью: молитва одна, видно, — чтоб погода хорошая была завтра!..

Она нарочно не смотрела на Евхима, который, опираясь на телегу, посверкивал цигаркой, — душила обида на него.

Хоть бы слово замолвил, поддержал! Тяжело было начинать разговор с ним, но все ж не выдержала:

— А ты, ты — что ж молчишь? Или тебе ето… пустое?