За обеденным столом Анисья то неестественно беззаботно смеялась, то искренне тревожилась: наговорила! Хорошо, что Башлыкова позвали знакомые и он обедал за другим столом:

Апейка веселыми шутками подзадоривал огорченного оратора. Да и подруга ее помогала: ну, если и не так что-нибудь сказала — есть чего горевать! Только и беды!..

Анисье пришлось еще покраснеть в самом конце вечернего заседания, когда докладчик вышел на трибуну с заключительным словом.

— Некоторые товарищи, выступавшие в прениях, — говорил Голодед, — при целом ряде правильных с их стороны замечаний, в своих речах допустили и ряд принципиальных ошибок… Кое-кто из выступавших ораторов пробовал так поставить вопрос, что надо прежде построить сельское хозяйство, а потом будет лучше развивать и промышленность. Одна крестьян-КЗ здесь сказала, что если мы построим сначала сельское хозяйство, то у нас будет и мясо, и масло, и так далее, что мы сможем эти продукты вывозить за границу, получать деньги, за которые можно строить хорошие квартиры и так далее. Такая постановка вопроса — принципиально неправильная. Коммунистическая партия совершенно определенно и правильно поставила вопрос, что только на базе высокой техники и культуры, на базе машинизации сельского хозяйства можно иметь настоящий его подъем…

— Так я и знала! — тихо отозвалась Анисья. Апейка пожал ей руку, успокоил. Мысленно возразил Голодеду: "Так разве ж она против этого выступала! Она ж говорила, что для того, чтоб быстро росла промышленность, надо, чтоб и сельское хозяйство не было в упадке. Хорошо велось. Правильно говорила!"

— Товарищи, надо иметь в виду, — разъяснял Голодед, — что даже и при «жирном» сельском хозяйстве и при широко развернутой легкой промышленности, если у нас не будет крупной машинной индустрии, мы рискуем превратиться в хорошую колонию индустриальных держав. В этом основной вопрос…

Из большинства прений, что здесь проходили по моему докладу, заканчивал Голодед, — видно, что коллективизация сельского хозяйства БССР находится уже на такой ступени, когда при всех попытках кулака дезорганизовать бедноту и середняка, которые стремятся в коллектив… мы видим… что уже сами бедняки и середняки начинают агитировать друг друга за коллективизацию. Мы слышали с этой трибуны, что именно сами крестьяне и крестьянки говорят, что коллективизация — это единственный путь подъема сельского хозяйства БССР… И вот, именно учитывая это, я и поставил в своем докладе вопрос ребром о том, чтобы до конца тысяча девятьсот тридцатого года удесятерить количество колхозов и площадь под ними. Это задача трудная, однако мы должны ее не только поставить, но и решить. Чего бы это нам ни стоило!..

Все дни были заполнены заседаниями. Заседания шли утром, шли вечером. На утренние спешили, едва рассветало, с вечерних возвращались поздним вечером. После дневных забот ужинали шумно, долго; долго не могли угомониться.

Апейке до поздней ночи не спалось. В темноте, разреженной светом с улицы, еще будто сидел на сессии, перебирал услышанное, обдумывал, оценивал выступления, суждения ораторов. Особенно пристрастно разбирал он в мыслях доклад о коллективизации, с которым выступал нарком земледелия Рачицкий. С нетерпением ждал он доклада, внимательно вслушивался в каждую мысль, в каждый факт, — деловито, беспощадно анализировал все в тихой темноте ночи. Чем больше вдумывался он, тем больше определялось двойственное впечатление от доклада. Нарком довольно сдержанно говорил об успехах и правдиво сказал о трудностях, мешающих разворачивать коллективизацию. "Неплохо было бы иметь пару тысяч тракторов к весне — для подкрепления колхозного движения, которое мы имеем, однако надеяться на получение в ближайшие годы того количества тракторов и машин, которое нам нужно, не приходится". Рачицкий не скрывал, что очень мало специалистов для колхозов, разумно добавил, что специалисты, которые нужны, должны иметь особую подготовку для работы в огромных хозяйствах. Нужда в специалистах, сказал он, превышает предыдущие плановые расчеты самое малое в десять раз! "Этот вопрос нам решить не под силу, — откровенно докладывал он, — и на ближайшие годы мы в этом отношении будем иметь большие трудности…" После этого, сжимая руками края трибуны, лобасто подавшись вперед головой, почти не шевелясь, Рачицкий возмущался: "Есть попытки запугать, что организационно и технически мы не будем способны обслужить то колхозное движение, которое имеется сейчас и которое нарастает все с большей силой, не сумеем это движение приспособить к нашей организационной способности, технической вооруженности и финансовой возможности. Такие настроения, по-моему, очень вредны, и их надо "ю всей решимостью, со всей силой пресекать!"

Рачицкий заранее. объявлял, что колхозы не получат соответствующей техники и что денежная помощь будет недостаточной. "Наша главнейшая задача на ближайшее время, — говорил он, — это…

мобилизовать все ресурсы, которые имеются у самого крестьянства, и полностью направить их на социалистическую реконструкцию в сельском хозяйстве".

И тогда, в зале, и особенно потом, ночью, когда заново обдумывал все, беспокоило Апейку недоуменное: и специалистов для колхозов почти нет, и техники мало, а словно бы грех — считаться с этим. Невесело было на душе, когда вспоминал, как Рачицкий, отметив, что часть колхозов засорена "кулацконэпмановским элементом", заявил, что будто из-за этого "колхозы уклоняются от сдачи излишков продуктов и сырья, не выполняют договоров по контрактации". Рачицкий заявил, что надо вести решительную борьбу с такими «лжеколхозами»; теми колхозами, каким, думалось Апейке, может, наиболее необходимо терпеливое внимание, разумная помощь!

Разве ему, наркому земледелия, не известно было, что эти «лжеколхозы-» часто не выполняли договоров потому, что только становились на, ноги!

Одной фразой нарком отметил, что особое внимание общественности надо обратить на подготовку колхозов к весенней сельскохозяйственной кампании. «Кампания», которая для многих была первой колхозной весной!

С пристальным вниманием ждал Апейка, что скажет в содокладе Тарасенко, председатель Климовичского райисполкома. Климовичские руководители были героями сессии: их хвалили, по ним призывали равняться; Апейка слушал это с недоверием — каждый раз вспоминалось то, что видел и слышал в Жлобине. Тарасенко вышел на трибуну необычно для героя скромно — в стареньком пиджачке и темной рубашке, с озабоченным, выпуклым лбом, деловито собранный. И заговорил сдержанно, по-деловому: фактами, цифрами. Не таясь, открыто повел речь о трудностях, о сомнениях, о неполадках.

Разумно сказал, что организовывать колхозы из раздробленных хозяйств это совсем не то, что создавать их на помещичьих землях, как было раньше. Отметил, что были товарищи, которые вообще сомневались в возможности создать хорошие коллективы "в наших условиях со старыми традициями земельной политики". Не скрывал, что даже не все члены партии сразу и легко поверили в колхозы. Что "твердой стеной" стали поперек колхозной дороги женщины.

Привлекала его манера говорить: это был словно не содоклад, а беседа очевидца, который глуховатым голосом, просто, открыто рассказывал все, что видел, что происходило на его глазах. Но он был не только хорошим рассказчиком, а и вдумчивым, разумным человеком, — Апейка убеждался в этом чем дальше, тем больше. Взять хотя бы то, что он особенно — выделял мысль: организовать колхоз намного легче, чем закрепить, наладить его. "Особенно мы трудно чувствовали себя при составлении внутреннего распорядка колхоза, — говорил он спокойно, рассудительно. — Это ж не колхоз, который объединяет каких-нибудь пять — семь дворов. Это колхоз, который имеет шестьсот рабочих рук, это, что называется, целая фабрика. Им необходимо дать каждому работу, и надо, чтоб эта работа была продуктивная. Надо, чтоб люди не слонялись по полю или по углам, а чтоб они работали…

Примеров для нас еще не было нигде. Нигде не было таких планов внутреннего распорядка… Бюро районного комитета партии пришлось превратиться в Колхозсоюз. Мы сидели и сами писали, придумывали, каким способом построить внутренний распорядок. Так и составили распорядок, которым пользуются и теперь…"