Как осторожно я ни старался двигаться, я поднимал больше шума, чем хотелось бы — какие — то твари шарахались у меня из — под ног, а потом я почувствовал, что за мной кто — то идет — в отличие от меня, этот продвигался осторожно, бесшумно; когда я поворачивал голову, я видел его краем глаза, точно темное бесформенное пятно на фоне неба, но если начинал вглядываться в переплетение ветвей, там уже никого не было, словно он растворялся в воздухе.

Я не мог остановиться, потому что этот был за спиной, и мне оставалось только двигаться дальше, пока я не понял, что он гонит меня в определенном направлении, точно пастух заблудившуюся овцу.

Если бы я не пережил столько за один вечер, я бы свихнулся от страха, но тут мной овладело какое — то странное равнодушие — у меня больше не было сил бояться. Я просто шел и шел, прислушиваясь к мягкой поступи за спиной, стараясь двигаться как можно быстрее, потому что бежать у меня тоже сил не было.

Потом понял, что он выводит меня на открытое место.

Сначала топтался у меня за спиной, потом исчез и я оказался на пологом склоне, который уходил все вниз и вниз и где — то там, далеко, у его подножия, гудело море. В воздухе висела тяжесть, точно перед грозой.

Небо над морем слабо фосфоресцировало, море тоже, даже самый воздух, казалось, мерцал, часто — часто, почти незаметно для глаза.

Дышать было трудно — словно железные обручи стискивали голову и грудь.

Море ворочалось в своем темном ложе, потом я услышал дальний звук — словно всхлип гигантского существа, — и вода стронулась с места. Она медленно отступала от берега, втягиваясь в окоем, словно слизняк втягивается в свою раковину, пока, наконец, не осталось лишь черное дно, ил и песок, и подводные скалы.

Это было похоже на очень мощный отлив, но до сих пор я никогда не видел, чтобы море отступало совсем. Я сделал несколько нерешительных шагов вниз по склону, словно то неведомое, которое всосало в себя море, притягивало к себе все остальное, но вдруг почувствовал приступ такого страха, что замер на месте. Меня прошиб холодный пот, а кишечник корчился в таких спазмах, что я обхватил живот обеими руками, согнулся и замер на месте.

Значит, так оно и бывает при конце света — подумал я.

Небо на востоке было совсем ясным, и вдруг, в один миг, на нем возникло огромное черное пятно, оно пронеслось над горизонтом, распалось на отдельные точки и я уже видел, что это тысячи крылатых созданий, которые поднялись со своих гнезд, насестов или каких — нибудь вовсе странных ночевок, где они висят вниз головой, уставясь во тьму своими слепыми глазами. Та стая, что напала на летнюю стоянку, была лишь отростком того гигантского вихря, который сейчас бушевал в небе, они носились взад — вперед, на первый взгляд беспорядочно, но каждый взмах крыльев отбрасывал их все выше в небо, все дальше от побережья.

И я понял, что они, эти вестники беды, на деле были всего — навсего чем — то вроде нас — толпой перепуганных созданий. Где — то там они жили — возможно, в тех темных пещерах, которыми, по слухам, были пронизаны горные отроги. Их выгнал тот же слепой ужас, что только что свалил меня на землю, они покидали свои жилища, чтобы уцелеть, вот и все.

Этот мир принадлежал не нам — создания, обитающие в нем, различали в голосах земли предвестья наступающей беды, чтобы, услышав их, уйти туда, где до них не дотянутся пальцы подступающего бедствия. Мы же, затиснутые меж смертельными объятьями гор и моря, лишь слепо метались в игрушечных своих поселениях, мучимые страхами, природу которых так и не могли понять.

Оттого они так и ярятся, думал я, что чувствуют, как подступает это, но в отличие от других жителей земли не способны различить, что это такое.

Небо наполнилось пронзительными, чистыми, высокими голосами, и по этим крикам я понял, что стаи эти неоднородны — там, задевая друг друга крыльями, в ужасе и восторге метались самые разные твари.

Потом все стихло.

Даже пильщики в траве замолчали, словно их накрыли гигантской ладонью.

И я представил себе, как везде, по всему побережью, люди, высыпавшие из своих домов, стоят, задрав голову, и смотрят в низкое, недружелюбное небо. И боятся, боятся…

Но то, что подступало неслышными тяжелыми шагами, чем бы оно ни было, пришло не с неба.

Земля вдруг поднялась на дыбы и ударила меня по лицу.

Я упал и покатился по склону, а холм раскачивался, пытаясь стряхнуть меня, точно похоронная ладья, на которой я, святотатец, заживо отплывал к Счастливым землям.

Пытаясь удержаться, я цеплялся за сухие кустики травы, выдергивал их с корнем, сухая земля набилась мне в рот, кровь гудела в ушах, и сквозь этот гул я слышал, как стонут и ворочаются горы, как ухает вдалеке чудовище, поглотившее море…

Наконец, все смолкло. Холм подо мной еще раз затрясся мелкой дрожью, точно шкура животного, потревоженного назойливым насекомым, все тише, тише… Я встал, пошатываясь, и, будто кто — то толкнул меня под руку, резко обернулся. Там, на горизонте, на фоне светящегося неба, медленно вырастала темная полоса. Сначала она продвигалась совсем бесшумно, точно снежная туча, но потом я услышал ровный, нарастающий гул, в котором звучало торжество и победная мощь…

Море возвращалось обратно.

Стена воды была такой огромной, что даже отсюда, с безопасного расстояния, смотреть на нее было страшно — как она медленно заворачивается внутрь себя, как скручивается, корчится под собственной тяжестью. Еще один страшный удар потряс холмы — это она со всего размаху ударилась о берег, бросившись на него всем телом, погребла его под собой и вместо привычной линии побережья я видел теперь сотни бурлящих водоворотов — и каждый из них отгрызал свою часть берега, поглощал бухты и теплые отмели, и песчаные косы, и рыбацкие домики, чьи сваи подламывались, точно ноги… Я думаю, мало какие прибрежные поселки уцелели — народу там, правда, сейчас почти не было, потому что летом люди всегда стараются уходить с побережья, в горы, подальше от ненадежной воды, порождающей смерчи или гигантские приливные волны — но такого никто никогда не видел, да и никто, наверное. Страшно было подумать и о том, что творится сейчас в горных долинах — наверняка какие — то реки теперь потекли по другому руслу, летние стоянки засыпало камнями, по земле поползли новые трещины, разрывая ее на части…

Теперь — то можно спокойно примкнуть к любой общине — таких как я сейчас будет везде полным — полно: напуганных, придушенных завалами, отставших от своих или вовсе потерявших всех односельчан. Меня с радостью примут где угодно, потому что всем сейчас нужны руки — кому — то же нужно разгребать обломки, расчищать русла, разыскивать перепуганный скот… Может, ихний святой отец будет выспрашивать, как они это умеют, не оборотень ли я, ну, так пускай себе выспрашивает. Потом, вдруг удастся найти общину, в которой больше нет святого отца — никогда про такое не слышал, но мало ли.

И я неторопливо побрел обратно — на побережье сейчас все равно на несколько дней пути не осталось ни одного неповрежденного дома.

И лишь повернувшись спиной к морю, я вспомнил, что за спиной у меня крался некто — впрочем, подумал я, может, он все — таки примерещился? Перед такими вот бедствиями сама земля, кажется, бредит и порождает горячечные кошмары, — но его не было.

Должно быть, он и впрямь был просто вестником беды, порождением напитанного страхом воздуха и ночного мрака.

Так я тогда подумал. А может быть, он просто посторонился, чтобы уступить дорогу.

Они вышли на меня из зарослей.

Не тот человек отец Лазарь, чтобы его можно было запугать или просто остановить — даже тем ночным нашествием крылатых беженцев. Должно быть, он сразу отправил людей в погоню — а они уже были в таком состоянии, что им все равно было, куда бежать — лишь бы бежать. Потом уже я узнал, что он таким образом сослужил им добрую службу — ни один не остался под крышей. Даже старухи, потому что любопытство удержало их вне дома.