Несомненно, она была сильная личность, и мне, в общем, даже нравилось быть у нее в подчинении. Правда, у меня совсем не оставалось времени для дружбы с Таней Белоусовой, а ведь мы с Таней дружили чуть ли не с первого класса.

Но Рудковская очень убедительно доказывала, что Таня — пуста и бесхарактерна и что с ней я пойду по линии наименьшего сопротивления.

А мне не хотелось идти по линии наименьшего сопротивления. Я тянулась за Ниной — меня многое в ней восхищало. Например, железное упорство — не встанет из-за стола, пока не приготовит уроков. Ее метод чтения книг — не похожий на мой. Я читала бессистемно, что попадется. Если книга мне нравилась, я подолгу с ней не расставалась — перечитывала, перелистывала, снова и снова переживала прочитанное. А недостатков никаких я не видела. Мне казалось, что в книге, которую я полюбила, просто нельзя выискивать недостатки, это как-то даже нечестно.

А Нина, наоборот, считала, что нельзя читать просто так, а надо разбирать, анализировать, искать недостатки и достоинства.

У нее была тетрадь, куда она записывала мнение о каждой прочитанной книге. Тетрадь была разделена по пунктам: автор, название, тема, идея, собственные замечания, вывод. Эти собственные замечания обнаруживали в Рудковской натуру, мыслящую очень самостоятельно.

Например, вот как она выразила мнение о романе Толстого «Анна Каренина»:

«Книга не понравилась. Плохо показана жизнь людей того времени, коллектив. Большая часть романа отведена под переживания, личные мысли героев, их любовные интриги. Вообще, по-моему, слишком много ненужных, никому не интересных любовных «похождений». Они делают некоторых героев нежизненными, искажают их (Стива Облонский). Долли — наиболее удачный образ. Все в этом романе как-то сложно, запутанно. В жизни все бывает проще. Вывод: книга не принесла почти никакой пользы для жизни».

— Ты должна добиться пятерки по алгебре и геометрии, — сказала она мне однажды.

— Перекрестись! — ответила я. — Мне бы хоть тройку твердую.

Вместо ответа Нина показала мне цитату из своей тетради:

— Я сама с тобой буду заниматься!

И она стала со мной заниматься. Это были мучительные занятия. Нине казалось, что если она все понимает, то и для других это очень просто. Она думала, что я над ней издеваюсь. А я не издевалась. Я просто не могла ничего понять. Однажды Нина даже заплакала от бессилия.

— Не плачь, — утешала я ее. — «Воля и труд человека дивные дива творят». Н. Некрасов.

— Ну да! — всхлипнула она. — Его бы сюда! Попробовал бы вбить в твою башку, что такое ось симметрии!

Занятия математикой стали серьезно угрожать нашей дружбе. Нина призналась мне, что иногда во время этих занятий у нее появляется желание меня убить. И она решила, что подтягивать меня по математике должен Юрка Жарковский, поскольку это отчасти из-за него я так запустила предмет.

Юрка согласился подтягивать меня. Правда, при этом он иронически усмехнулся, как бы давая понять, что со мной — занимайся не занимайся — толку не будет. В глубине души я была с ним согласна.

Все же мы начали оставаться с ним после уроков. Но потом решили, что раз мы живем в одном подъезде, то лучше, если я буду приходить к нему домой, а то после уроков есть хочется и в классе душно.

Рудковская очень ревниво относилась к нашим занятиям. Ей не хотелось делить меня ни с кем. Каждый день она требовала отчета. Я должна была показывать ей тетрадь, в которой мы с Юркой решали задачи. И если записей было, по ее мнению, мало, она учиняла мне целый допрос — почему и отчего.

— Он тебе нравится? — спросила она меня однажды.

— Кто?

— Жарковский.

Я расхохоталась:

— Мне?! Жарковский?! С чего ты взяла?

— Некоторые окружающие это заметили.

— Передай этим окружающим, что они дураки! — возмутилась я. — Ничуть мне Жарковский не нравится! Я вообще на него не смотрю как на мальчишку. Может, если бы он был девчонкой, мы бы с ним дружили, а так...

— Ты знаешь... — сказала Нина. — В последнее время мне стало казаться, что между мальчиками и девочками не может существовать чистой дружбы.

— А какая же?

— Дружба плюс... любовь... — ответила она, опустив глаза. — Я могла бы доказать это на собственном примере... Не называя имени, разумеется. В общем... С недавнего времени я поняла, что мне очень нравится один человек.

— Из нашего класса?

Она помолчала, потом с некоторым усилием ответила:

— Да. Он об этом, конечно, не знает. И никогда не узнает.

— А ты ему?

Она пожала плечами:

— Во всяком случае, я никогда не выйду за него замуж. Потому что он — идеал. А замуж выходят не за идеалов, а за обыкновенных людей.

— Откуда ты знаешь, что он — идеал?

— Знаю, — твердо ответила она.

Я не стала спорить.

— Скажи честно, — продолжала она, помолчав — Он тебе действительно не нравится?

— Иди ты со своим Жарковским! — разозлилась я. — Что ты ко мне пристала?..

Я вдруг осеклась и взглянула на нее с чувством шерлокхолмсской прозорливости:

— Юрка?!

— Да, Юрка, — глядя мне прямо в глаза, ответила Рудковская. — И если ты порядочный человек, то обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Обещай, что ты в него не влюбишься.

Как только она это сказала, я почувствовала, что влюбляюсь в Юрку. Это было какое-то наваждение. Минуту назад он был мне так же безразличен, как чернильное пятно на его рукаве. И вдруг...

Третий год мы сидим с ним на одной парте, я отпихивала его локоть, когда он слишком заезжал на мою половину, мы обменивались ничего не значащими фразами. Мы даже не дружили: ведь то, что он решал за меня контрольные, — это еще не дружба.

Наверно, для того чтобы влюбиться, нужно увидеть человека чужими глазами. И вот я взглянула на него глазами Нины Рудковской и поняла, какая я была дура.

Но поздно, поздно! Ведь она сейчас ждала от меня порядочности, которую с таким трудом сама же во мне воспитывала.

— Обещаю, — глухо ответила я.

Рудковская словно крепким поводком привязала меня к себе своей тайной. Теперь, стоило мне пройтись на перемене не с ней, а с кем-нибудь другим, она обижалась и требовала объяснений.

В каком-то отношении мне это даже льстило: все-таки она была в классе заметной фигурой, да и не только в классе. Наша стенгазета обратила на себя внимание. Статью Рудковской «О чтении художественной литературы» обсуждали даже учителя. Председатель совета дружины Эмма Поздняк намекнула, что Нину, возможно, выберут в редколлегию школьной стенгазеты.

Конечно, мне было приятно, что такой человек со мной дружит.

Но иногда мне очень хотелось пошляться по улицам с Таней Белоусовой, поболтать о пустяках, съехать с ледяной горки, нахохотаться вдоволь.

Где там! Рудковская бдительно следила за нами и, если видела, что я стою и разговариваю с Таней, ревниво вспыхивала и устраивала мне разнос.

— Неужели ты можешь говорить с ней после того, как я открыла тебе душу!

Да, возможно, Таня Белоусова и тянула меня по линии наименьшего сопротивления, но какой недоступно-соблазнительной казалась мне теперь эта линия! С Таней мы были на равных. За Рудковской же приходилось все время тянуться, а это — безнадежное дело: все равно она оставалась недосягаемой.

Однажды, когда мы с ней возвращались из школы, меня окликнула Таня:

— Мне нужно тебе что-то сказать. Только это секрет. Рудковская, отойди на минутку.

— Я вообще могу уйти! — с достоинством ответила Нина и повернула за угол.

— Слушай, — сказала Таня. — Если моя мама тебе сегодня вечером позвонит и спросит, где я, скажи, что я у тебя готовлю уроки.

— А вдруг она попросит позвать тебя к телефону?

— Тогда... Тогда наври что-нибудь. Скажи, что я только что от тебя ушла. Мне просто необходимо, понимаешь?

Возможно, я должна была сказать, что ложь до добра не доводит, и всякие другие правильные слова, которые сказала бы на моем месте Рудковская. Но, видно, ей меня еще воспитывать и воспитывать.