— Понимаю! — сказала она. — Но все-таки как насчет дальнейшего?

— Мы договорились писать друг другу. До востребования. А в отпуск он, может быть, приедет.

— Ух ты! — восхитилась Таня. — Покажешь мне его тогда?

— Покажу, конечно, — ответила я, складывая в кармане фигу. — Если приедет...

— А как его зовут?

— Святослав, — ответила я и тут же пожалела, что не Евгений. Евгений — красивее. Но переименовывать было вроде неудобно.

С самого начала у меня что-то не задалось с учебой. Ну, математика — ладно, от нее я и не ждала ничего хорошего. Но история! Историю я любила. В шестом классе Анна Алексеевна даже ставила меня в пример «за творческий подход к предмету», как она выражалась. Просто я читала «Три мушкетера» и могла рассказать о Ришелье и Мазарини больше, чем о них было написано в учебнике.

А с этого года у нас появился новый историк, Кирилл Кириллович. Совсем молодой, с тонкими усиками, уголки которых были опущены вниз и как бы соединялись с маленькой бородкой. За эти усики и бородку его тут же прозвали Хан Мамай.

Вначале он мне понравился. Он держался немного скованно, зато рассказывал интересно.

Конфликт между мной и учителем начался, когда мы начали проходить татарское нашествие. Я громко засмеялась, когда Кирилл Кириллович упомянул о хане Мамае. Он только взглянул на меня, помолчал немного и продолжал рассказ. На следующем уроке он меня вызвал. По-моему, я отвечала вполне нормально. Анна Алексеевна, это уж точно, за такой ответ поставила бы мне пятерку да еще и похвалила за творческий подход (я скромно упомянула, что читала роман «Чингисхан». Вообще-то, я его только до середины дочитала и бросила).

А Кирилл поставил мне четверку. Ясно! Отомстил за вчерашнее. Ну, погоди! Я в долгу не останусь!

И с этого дня на всех уроках истории я улыбалась. Смотрю на учителя и улыбаюсь. Он — о классовом неравенстве, а я улыбаюсь. Он — о зверствах помещиков и феодалов, а я улыбаюсь. Он просто бледнел, когда видел эту мою нахальную улыбку. А я не сдавалась. За что он мне четверку поставил?

Между прочим, некоторым моя затея понравилась. Ведь это не так-то легко — просидеть весь урок улыбаясь. Рот устает. Мы даже на спор улыбались — кто дольше выдержит.

Как-то мы столкнулись с историком на улице. Я поздоровалась, и он ответил, но так неприветливо, что я еще больше обиделась: не люблю, когда ко мне плохо относятся.

Сидела я, как и в прошлом году, на одной парте с Юркой Жарковским, нашим отличником. В среднем ряду на второй парте. А на первой парте сидела Нина Рудковская. Две аккуратные, довольно толстые косы с вплетенными ленточками, очки, идеальный порядок на парте — все учебники и тетради обернуты в бумагу без единого пятнышка. Прямая спина и сосредоточенный профиль, всегда повернутый в сторону учителя, — все это вызывало к Нине и уважение, и невольное чувство скуки.

Она сидела на парте одна — может, просто не нашлось достойного сидеть с ней рядом. Училась она не на круглые пятерки, но очень хорошо, и обладала просто непостижимым усердием. В прошлом году она была у нас старостой, а в этом ее избрали редактором стенгазеты, и если в прошлом году газета вышла всего, кажется, три раза за весь учебный год, то теперь, когда за это дело взялась Нина, за стенгазету можно было не волноваться.

Возможно, если бы не Юрка Жарковский, мне волей-неволей пришлось бы налечь на алгебру и геометрию. Но Юрка, с которым мы сидели на одной парте с пятого класса, решал все задачи и за себя и за меня.

Он обычно приходил в класс раньше меня, и, когда я садилась за парту, тетрадь с домашним заданием была уже предупредительно подвинута и раскрыта. То же и с контрольными: Юрка решал сначала свой вариант, а потом мой.

Со стороны учителя во время моих списываний опасность не грозила: старенький наш Петр Павлович, по прозвищу Крот, носил очки с толстыми стеклами, и при нем можно было сдувать хоть в открытую. Опасность угрожала со стороны первой парты, где сидела Нина Рудковская. Она задалась целью — не давать мне списывать. Предупредила, что напишет обо мне заметку в стенгазету.

Приходилось идти на хитрость. Ну, контрольные-то Юрка решал мне по-прежнему: на контрольных Нине было не до слежки. А вот домашние задания я теперь бегала списывать к Юрке на квартиру — мы жили в одном доме и даже в одном подъезде. Я — на четвертом этаже, а он — на втором.

В тот несчастный день у нас как раз была контрольная по геометрии. Петр Павлович разделил доску на две части, записал две задачи — для первого варианта и для второго, — и сел за свой учительский стол, задумчиво глядя в окно и как бы отключившись от нас.

Нина упоенно работала. Терла лоб, перечитывала, замирала, сжав ладонями виски, и вдруг со счастливым возгласом снова приникала к листку бумаги и нервно чертила. Я рисовала рожицы и цветочки. Мне хотелось, чтобы Юрка поскорее решил свой вариант и приступил к моему раньше, чем Нина решит свою задачу.

Но на этот раз у Юрки что-то заело. Минуты шли, а он все возился со своей задачей. От нечего делать я попыталась разобраться в своей.

Начертила параллелепипед, записала условия. А дальше?

Нет, очевидно тот участок мозга, где у нормальных людей размещены математические способности, у меня занят чем-то другим, не имеющим отношения к математике.

— Сейчас, — шепнул Юрка. — Еще минутку...

Он оторвался от своей задачи и прочитал мою.

— Ну, у тебя-то бузовая, — заметил он. — Сейчас я ее...

Но он не успел. Звонок раздался как раз в тот момент, когда он закончил свою задачу и взялся за мою. Те, кто решил контрольную, клали тетради на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свою тетрадь, но из класса не вышла и осуждающим взглядом смотрела, как Юрка торопясь решает мне задачу.

— Я ухожу! — предупредил Петр Павлович и пошел по рядам, забирая тетради у тех, кто не успел закончить.

— На, — сказал Юрка. — Переписывай.

— Вашу тетрадь! — потребовал Петр Павлович, останавливаясь у нашей парты.

Юрка отдал свою. Я, не долго думая, сунула учителю тетрадь по русскому языку, лежавшую на парте. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я, радуясь удавшейся хитрости, быстренько переписала Юркино решение и направилась к учительскому столу, чтобы присоединить свою тетрадь к стопке других.

Но неожиданно между мною и столом выросла Нина Рудковская.

— Ты этого не сделаешь! — сказала она.

— Почему это не сделаю?

— Потому что!

Я попыталась обойти ее, но она снова загородила мне дорогу:

— Я расскажу всему классу о твоем поведении, так и знай!

— Ну и рассказывай! Дура принципиальная!

— И за это ты тоже ответишь!

Нас окружили. Петр Павлович тоже подошел.

— В чем дело? — спросил он.

— Пусть она сама признается! — заявила Нина. — Если в ней осталась хоть капля совести.

Но во мне, как видно, не осталось ни капли совести, потому что, кроме злости на Нину, я ничего не испытывала и признаваться ни в чем не собиралась.

Раздался звонок, теперь уже с перемены. Петр Павлович уложил пачку тетрадей в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданной тетрадкой в руке.

— Я давно знала, что ты — того! — сказала я Нике и покрутила пальцем у виска.

Нина побледнела.

— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебе даже не стыдно. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.

Вошла англичанка Нина Александровна, начался урок.

Я думала, что на этом эпизод с контрольной кончится. У меня даже мелькнула мысль забежать после урока в соседний класс и всунуть свою тетрадь в портфель к Кроту.

Урок английского был последним, и я с нетерпением дожидалась звонка. Но как только прозвенел звонок, Нина выскочила на середину класса и крикнула:

— Я прошу всех задержаться! Очень важный вопрос!

Кое-кто все-таки успел удрать, но большинство осталось — из любопытства.