Вот уже второй раз Амбруаз Мопертюи был принужден отступить. Он сгорал от желания выгнать из своих владений мерзких выродков толстухи Версле. Никто не мог бы помешать ему, но он не осмеливался осуществить свое желание, потому что чуял, что с того самого злосчастного дня 15 августа братья стали всеобщими любимцами, и даже негодяй священник одобрил непотребное зрелище и похвалил бредни этого урода с крысиной мордой, а его, Амбруаза Мопертюи, прилюдно осудил! Восстанавливать против себя всю округу было ни к чему, и Амбруаз стал ждать удобного случая, чтобы отомстить. Рано или поздно он свое возьмет.

Его час придет, а пока он притаится и будет ждать, терпеливо и расчетливо, как хищник, подстерегающий миг, чтобы схватить жертву.

Однако в следующем месяце ему пришлось на время отвлечься от своих мстительных замыслов. Неожиданные обстоятельства заставили его переключиться на более старого врага, в нем ожила давняя, исконная ненависть. Венсан Корволь вдруг дал о себе знать, возник из мрака, куда поверг его Амбруаз. Из низовьев Йонны, из старого дома на Йонне, где вот уж тридцать лет в страхе и одиночестве искупал свое преступление, старый Корволь призвал его к себе.

Амбруаз Мопертюи в сопровождении Марсо, Клод и Леже торжественно отправился в Кламси. Сердце его сжималось от злобы и ярости. Камилле не было позволено ехать с ними. Ни в коем случае Амбруаз не желал допустить, чтобы она соприкасалась с кланом Корволей. Венсан Корволь, приговоренный к безоговорочному забвению, не должен был существовать для нее. Фине было велено держать Камиллу в доме и не спускать с нее глаз.

DIES IRAE[6]

Хор запел Dies irae. Собор Святого Мартина был полон народа. Но толпу одетых в черное людей, собравшуюся в то сентябрьское утро под сводами залитой янтарным — от цветных стекол в витражах — светом церкви, привело сюда не почтение или любовь к усопшему, а скорее любопытство. Смотреть, впрочем, было не на что — на козлах напротив алтаря, в глубине нефа, стоял обычный гроб, накрытый свисающим до полу черным бархатом. Вышитый серебром вензель тускло блестел на черном фоне. Его тревожный блеск приковывал взоры.

Смотреть было не на что. Но все сгорали от любопытства. Говорили о последней воле покойного. Будто бы это было что-то ужасное, безумное. Рассказывали, что перед смертью Венсан позвал нотариуса, продиктовал ему завещание и заставил поклясться на висевшем в изголовье распятии, что тот проследит за неукоснительным выполнением его распоряжений. И нотариус сдержал слово. Никто не знал в точности, о чем говорилось в загадочном завещании, но тем больше строилось на этот счет домыслов. Известно было только, что, согласно воле умершего, его тело изувечили. Но как именно, оставалось тайной. Да, смотреть было не на что, зато открывался простор для воображения. Вот почему все жадно глядели на покрытый черным бархатом гроб. Будто хотели разглядеть сквозь ткань и деревянные стенки изувеченный труп.

И лишь один из присутствующих все знал. Он сидел на первой скамье, предназначенной для родственников усопшего. То был Амбруаз Мопертюи, свояк Венсана. Он тоже неотрывно смотрел на гроб, но не пытался угадать, как было изуродовано тело — это он знал и так. Он был заворожен инициалом, вышитым серебром по бархату. Серебряной буквой «К».

В последнюю встречу с Венсаном Корволем он снова видел его инициал, знак имени убийцы. На сей раз не вырезанный на гудящих бревнах, а рельефно вышитый на бархатном фоне. Тускло блестящее «К», застывшая, немая, одна-единственная буква; не то, что в прошлый раз, когда множество их мелькало в грохоте теснящихся в реке бревен. Но глухое, рокочущее пение хора, выводящего Dies irae, напоминало Амбруазу Мопертюи рокот огромного сплава буковых и дубовых стволов, тянущегося вниз по реке, мрачную песнь искалеченных деревьев. Бесконечный гул, стоявший меж берегами и внезапно прерванный мгновенной, как молния, вспышкой тишины. Утро убийства. С тех пор прошло три с лишним десятка лет. Но для Амбруаза Мопертюи нормальный ход времени нарушился в тот самый день. И давнее весеннее утро смешалось с нынешним сентябрьским. Два утра сомкнулись над пропастью лет, точно два ледяных ручья, и навек унесли тела всех участников драмы. Одно — источающее ненависть, другое — соблазн, третье — вожделение. Корволь, Катрин и он сам. Три крайности, три сосуда гнева и мести.

Взгляд Амбруаза Мопертюи затуманился. Ему показалось, что гроб чуть задвигался, словно вот-вот поплывет по течению. Разве он не дубовый, как те бревна, что стремились по реке? И разве на нем не та же буква? «К» — Корволь.

Но и у Катрин тот же инициал. Чье же тело в гробу: Корволя или Катрин? Навсегда оставшейся молодой Катрин, пронесшей сквозь годы волнующую красоту, волшебный взгляд зеленых глаз. Катрин могла ожить в могиле, куда он ее зарыл, прорыть землю до самой реки, скользнуть в воду и доплыть вверх по течению до лесов нагорного Морвана. Тех, что прежде принадлежали Корволю, а потом перешли к Мопертюи.

Он видел Катрин, бегущую по этим лесам. По его лесам. Вот она бежит, убегает от преследующего ее мужа. Платье цепляется за колючки и рвется. Обнаженная Катрин приникает к дубу и стучит по нему кулаками, пока ствол не раскроется и не примет ее внутрь. Дуб, в котором обитает Катрин, мог вырвать корни из земли, пойти по белу свету и наконец очутиться здесь, растянувшись под черным бархатом. Мысли Амбруаза Мопертюи путались. Ему уже казалось, что и его тело — дубовый ствол из Сольшского леса. Он сам — дерево из плоти и крови, завороженное красотою Катрин.