Но, похоже, никому не было дела ни до Саввы, ни до его сценариев будущего России. Президент был относительно молод и (по крайней мере, внешне) энергичен. Власть не представлялась (потенциально) бесхозной. А потому люди думали не о том, как взять власть, а как раздобыть деньги, ибо (не без оснований) полагали, что с деньгами хорошо при любой власти.

Никита часто навещал брата, но не наблюдал в квартире перемен. Быт Савву не интересовал. Следовательно, квартира на семнадцатом этаже была для него сугубо временным пристанищем. Никита сказал об этом брату. Тот ответил, что любая власть, как, впрочем, и любая жизнь временны и конечны во времени и пространстве. Те же, кто власть обслуживают (точнее, себя при ней) еще более временны и конечны. Поэтому главное — не упустить шанс. Когда на столе миллионные ставки, заметил Савва, не суть важно рваные или целые на тебе носки, есть у тебя занавески на окнах или нет. Важно, что ты поставил свою фишку, следишь за прыгающим в рулетке шариком. А трахать девок, мысль Саввы как этот самый шарик вдруг выпрыгнула из рулетки, на теплом ковре почти столь же сподручно, как и на булькающем водяном матрасе. Вот только… — добавил задумчиво, — колени потом красные, как пролетарское знамя.

У Никиты сжалось сердце от этих слов. Свет его очей — зеленоглазая Мера — недавно пожаловалась ему, что у нее… стерты колени, а ночью в серебряном, льющемся как если бы они стояли под лунным душем, свете Никита разглядел, что и задница у света его очей в красных пятнах, как будто по ней прошлись наждаком.

Значит, теперь не только во сне, с грустью подумал Никита.

Цена и Мера — две девушки с редкими (говорящими) именами — присутствовали в ту пору в жизни Никиты, как нечто бесценное и безмерное.

Сейчас, спустя многие годы, Никита Иванович понимал, что это и было то самое счастье внутри периметра черного урагана, упускать которое ему не советовал отец. А тогда — не понимал, ревновал Цену и Меру к Савве, выяснял с ними отношения, одним словом вел себя, как придурок, который всегда хочет чего-то сверх меры, а что имеет — не ценит.

Никита любил Цену и Меру, и ревновал их, подтверждая тем самым (христианский, но не исламский) тезис о воинственном несовершенстве человеческой (мужской) натуры.

Никита (технически) обладал ими как по отдельности, так и двумя сразу. Ему не приходило в голову, что, допустим, Цена может ревновать его к Мере, а, допустим, Мера к Цене. Обладая Ценой и Мерой, Никита как будто обладал всеми женщинами мира. Точнее не всеми женщинами (это было так же невозможно, как знаменитому Ксанфу «выпить море»), а некоей неуловимой сущностью (первосущностью) которая принципиально воплощалась в миллионах женщин по всей земле и, следовательно, была первичнее тела. Сущностью, которую постиг один лишь Господь Бог перед тем, как, грустно покачав головой, вложить ее в праматерь Еву.

Никите не нужны были другие женщины, когда с ним были Цена и Мера, и он совершенно естественно полагал, что и им не нужен (не должен быть нужен) другой мужчина, когда с ними он, Никита. Но Цене и Мере зачем-то был нужен Савва. Никита (как некогда Господь Бог) сделал печальный для себя вывод, что (для Цены и Меры) он не является выразителем (носителем) мужской сущности в той степени, в какой они — женской сущности для него.

Их личности (сущности) странным образом слились для него в одну. В объединенную (единую) эту личность-сущность для Никиты вместилась лучшая часть мироздания: белая кожа Цены, ее дельтаплан, зеленые глаза Меры, ее водяной мотоцикл, длинные ноги Цены, ее любовь к мороженому, сферические груди Меры, ее любовь к соленым грибам, светлые волосы и темное лоно Цены, темные волосы и светлое лоно Меры. И — далее: солнечный свет; шум листвы; горизонтальные (как косяки красных с фиолетовыми плавниками рыб) и вертикальные (столбовые, как кратчайшие дороги к Господу) рассветы и закаты; зеленая шелковистая трава; золотые и синие в звездах купола; лунный свет; вечерние, ночные и утренние звезды; со свистом обтекающий машину воздух; эвкалиптовый сухой огонь сауны; прохладная, настоянная на хлорке и кафеле, вода бассейна; теплая, настоянная на камнях и водорослях, вода моря; хруст купюр, распирающих бока бумажника; свежеотпечатанные номера газет и журналов со статьями, подписанными «Никита Русаков». Главное же — ощущение, что впереди вечность, а собственные силы — безграничны. Цена и Мера были прекрасны порознь. Вместе же составляли совершенно невозможное (бесценное, безмерное) совершенство.

Никита сатанел от любви, от льющегося рекой красного вина, застольных и постельных бесед, от соколом рвущейся вверх и одновременно ужом стелящейся по земле жизни.

…В жизни между тем что-то неуловимо менялось. Она, как река (или рыба в реке), стремилась (на нерест) к какому-то одному ей известному итогу, как змея, ползла куда-то, оставляя на камнях клочья шкуры.

Беда общества, существующего в эпоху перемен, помнится, заметил Савва, заключается в том, что слишком многие люди остаются на змеиных клочьях, как зайцы на льдинах.

«А если вся страна, весь народ — на клочьях, на льдинах?» — спросил Никита.

«Пусть вся страна, весь народ, — ответил Савва, — всегда есть кто-то, кто добирается до цели. Если уподобить мир марширующему взводу, то равнение в нем идет не на отстающих, нет, не на отстающих»…

«Идущих впереди? — предположил Никита. — На правофланговых?»

«Они обычно погибают, — усмехнулся Савва, — равнение в этом взводе — на тех невидимых, которые указывают дорогу правофланговым».

«А если, — задал Никита совершенно идиотский вопрос, — перед взводом идет военный оркестр с этим как его… тамбурмажором?»

«А он и идет, — не удивился идиотскому вопросу Савва. — Он всегда идет, яркий, как попугай, сверкающий, как новогодняя елка, и все на него смотрят, в то время как видимая часть взвода перегруппировывается на марше».

«Но как же можно равняться на невидимых, — удивился Никита, — если они невидимы? Нужны специальные очки».

«А Бога, — внимательно посмотрел на него Савва, — ты когда-нибудь видел? Или тебе тоже нужны специальные очки?»

Никита понял, что он имеет в виду.

Что он — Савва — Бог.

А специальные очки — это, по всей видимости, виртуальный макет с маленькими человечками.

Но ему не хотелось равняться на Савву.

Достаточно было, что на Савву равнялись Цена и Мера.

И еще он подумал, что специальные очки — понятие универсальное. Например, ТВ — это тоже очки. Мир нацепил их на нос, чтобы… не видеть Бога. Точнее, видеть то, что мир хочет.

Никита давно привык, что ничего в жизни не происходит случайно. Железная рука судьбы выстраивает события, порой даже не особенно скрываясь. А иногда, когда нет возможности или времени их выстраивать, уподобляется ножницам и пресекает (вместе с ненужными жизнями) нить событий.

…Никита думал об этом в невыносимую летнюю жару, поднимаясь на эскалаторе метро в сиреневое асфальтовое пекло улицы Тверской. Савву тогда как раз выперли с государственной дачи. Охранные люди в фуражках, прежде вежливые и предупредительные, вдруг заявились прямо среди ночи (почему не могли потерпеть до утра?), сказали, что срок старой аренды давно истек, а новой аренды не будет. То есть, может она и будет, но совершенно точно не для Саввы, не имеющего в данный момент ни малейшего отношения к государственной службе.

Заняв у Саввы денег, Никита собрался на юг к морю, но был приторможен очередной судебной повесткой по иску гражданина Мамедова. В повестке говорилось, что если ответчик (Никита) не явится на заседание (пришлет по доверенности вместо себя адвоката), иск гражданина Мамедова будет автоматически удовлетворен, и Никите следует ожидать к себе в гости судебных приставов, которые опишут его имущество в пользу гражданина Мамедова.

Поднимаясь на эскалаторе в сиреневое асфальтовое пекло улицы Тверской, Никита думал, что, вопреки всему, Россия все-таки стала демократическим государством. Да, сейчас власть Савву не жаловала. Да, его выперли с дачи, сняли с джипа «мигалку», отобрали светящийся в ночи пропуск «Проезд всюду». Но при этом оставили Савве… жизнь и… деньги, которых у Саввы стало даже больше, чем раньше. Если раньше Савва мимоходом фиксировал, сколько он дает (без отдачи) в долг Никите, то сейчас, когда Никита попросил, он просто кивнул на ящик стола, где лежала невообразимой толщины пачка лиловых двухтысячных с ощетинившимся усами Петром Первым, сказал, думая о чем-то своем: «Возьми сколько надо».