Наконец, интриги (и немалые, надо думать, расходы) Саввы увенчались успехом.

Был определен день, когда президент посетит фонд, ознакомится с его проектами и наработками.

…Но прежде чем изумить маленькими человечками президента (и тем самым предстать перед ним полезным, а еще лучше незаменимым), Савва решил показать макет отцу, который к тому времени не то чтобы опустился, а как-то сник, лишился внутреннего содержания. Вероятно, Савва хотел приободрить старика, показать, что нуждается в его советах.

Хотя, конечно, отец лишился внутреннего содержания не так, как президент. У того, если верить Савве, его не было изначально. У отца, вне всяких сомнений, внутреннее содержание было, иначе бы он не являлся столько лет ведущим автором «Третьей стражи», «Прогрессивного гороскопа», «Солнечной революции» и «Натальной карты». Но если и раньше мало кто представлял себе, что это за содержание, то теперь вообще никому не было дела, есть оно или нет.

Отец бродил по Кутузовскому проспекту с открытой бутылкой пива (а то и красного вина) в кармане широкого, длинного, как саван, плаща, и милиционеры не забирали его только потому, что (практическим путем) установили: у деда есть паспорт со штампом регистрации, но нет денег. Главное же, что сын у него — не последний человек — знается с начальством.

Российское правительство только что с «весельем и отвагой победителей», как когда-то писали в римских (естественно, применительно к другим деяниям) хрониках, затопило в океане огромную космическую станцию, доставшуюся новой России от СССР. Станция летала вокруг Земли пятнадцать лет и могла летать еще сто. Почему ее надо было топить, никто толком не понимал. В те времена народу уже ничего не объясняли. Власть (опять-таки опытным путем) установила: нет никакой разницы, объясняет она что-то народу или нет. С таким же успехом можно было что-то объяснять (или не объяснять) барану в стойле.

Отец, помнится, заметил, что муравьиные усилия президента по возрождению страны смехотворны в сравнении с тем, что произошло. Как можно, восклицал отец, возродить страну, зарывая в ее землю ядерные отходы? Такое тогда было принято решение. Российские представители рыскали по всему миру, заключая контракты, чтобы ядерные отходы как можно быстрее везли в Россию.

Отец говорил о конце России, как о деле решенном. После того, как в новостях показали сгоревшую бенгальским огнем, весело рассыпавшуюся над океаном станцию, а потом торжественную встречу — с девушками в кокошниках и хлебом-солью — первого каравана с ядерными отходами на границе под Смоленском, даже опрокинул на кухне пару стопок водки, задумчиво глядя на недавно принесенный с митинга у Мавзолея портретик Сталина в скромной жестяной рамке.

Генералиссимуса, кстати, он в советские (и перестроечные раннероссийские) времена люто ненавидел за то, что тот душил инакомыслие, сажал невинных людей в тюрьму, отправлял в ссылку целые народы.

«Его последний вдох, — кивнул отец на экран. Падение станции непрерывно повторяли по всем каналам. — Точнее выдох».

Никита понял, что отец имел в виду, но не был готов согласиться с тем, чтобы это дыхание каким-то образом восстановилось. То есть, был готов признать, что топить станцию и ввозить ядерные отходы — плохо, но не был готов признать, что его, Никиты, а также многие другие жизни должны быть принесены в жертву, чтобы космические станции летали, а страна крепчала… без чужих ядерных отходов.

Отец мрачно (как если бы на него, или его глазами смотрел сам Сталин) смотрел на Никиту, чувствуя (и не одобряя) его несогласие.

«В принципе, еще ведь не все потеряно, — продолжил отец. — Да, глобалисты схватили мир за горло, но ведь смерть-то, — неуместно усмехнулся, — неотвратима, как тогда, так и сейчас. Ее никто не отменял. Победит тот, — посмотрел на Никиту, который в свою очередь не без отвращения посмотрел на него, — кто не испугается, кто рискнет, так сказать, поиграть внутри ее естественного временного цикла. В сущности, ускорение человеческого жизненного цикла с помощью насильственной смерти, — произнес отец, — придание ему некоей внезапности и нелогичности — есть ускорение цикла исторического, прорыв за круг ничтожества, смиренного рабского бытия, воплощающегося сейчас в глобализации. Это как всадить зажиревшей, или, напротив, издыхающей кобыле шпоры в бока. Эффект один. Но таких наездников, — налил, выпил, сморщился, поставил рюмку на стол, — сейчас что-то не наблюдается».

Он вдруг расплылся на стуле, тело его лишилось привычной формы. Отец (точнее то, что только что было им) уперся взглядом, как птица клювом, в стену, мгновенно утратив жизненные силы. Никиту пугали эти внезапные обмороки отца. Так можно было выключить пылесос, или миксер, но живого человека… Тем более странно было, что случались «отключки» главным образом, когда отец говорил о воле, решительности, действии, то есть выказывал себя революционно настроенной личностью. Похоже, судьба смеялась над ним, играла его человеческим жизненным циклом.

Однажды, проходя мимо комнаты, где спал отец, Никита услышал странный звук, как будто сдували надувной матрац. Он вошел в комнату и… не увидел отца на кровати, а только одеяло поверх простыни. Приглядевшись, Никита убедился, что отец все-таки там был, но сплющенный, как клоп, или цветок, пролежавший сто лет между страницами старинного фолианта. Никите показалось, что ветер из форточки гонял по подушке серое лицо отца, как горку пепла или пыли. Мировая, не иначе, революция приснилась отцу. Приснилось, что он вождь, ведет за собой массы.

Видимо, днем отец находил в себе силы выглядеть как человек, по ночам же содержание покидало его, скиталось в сумеречных пределах, на серверах, как говорил Савва, снов.

Революционных снов.

Впрочем, отец был сильным человеком. Он жил по принципу — если одно содержание уходит, его следует возместить другим. Но из той же, как говорится, «оперы».

Революционной оперы.

Отец отошел от журналов «Третья стража», «Натальная карта», «Солнечная революция», «Прогрессивный гороскоп», занялся углублением и развитием теории восстания масс. Он объявил восстание масс единственной возможностью победить глобализм и — одновременно — его же (глобализма) неизбежным следствием. По отцу получалось, что глобализм, как, собственно, любая (мирового значения) сила, уверенно взращивал внутри себя то, что должно было в конечно итоге его погубить, а именно изначальное (когда ничего, хоть умри не исправить) неравенство людей. Тем, кто в Штатах, в Европе — все. Остальному миру — ничего.

Во все времена излишнее внимание к этой (восстание масс) теме не приветствовалось (любой) властью. Как если бы власть была ревнивым деспотом, а теория восстания масс патологически (любовью-ненавистью по Достоевскому) любимой, а потому скрываемой от посторонних глаз, наложницей.

Отец пытался научно доказать существование некоей точки, мистически преображающей косную, тупую, серую массу в осознающий свои интересы, принимающий решения, а главное, гордый и отважный народ — субъект и объект, альфу и омегу истории. Неуловимая точка блуждала внутри души (коллективного бессознательного) народа подобно светящемуся кровяному тельцу, загадочному гену, который отец отслеживал, наблюдал и преследовал со страстью вознамерившегося исправить мир исследователя. Вот только поймать никак не мог. Точка, светящееся кровяное тельце, ген не ускользали от отца, как… президент от Саввы.

Она была вне логики, загадочная, до поры «заархивированная» (на сервере революционного сна?) точка, рано или поздно сокрушающая любую общественную систему. Ее развитие, рост, наполнение энергией начиналось вовсе не вследствие того, чего (во все века) боялась (любая) власть. Можно было взорвать пол-Москвы, вдесятеро повысить квартплату, отменить в стране образование, закрыть все газеты, ввести сухой закон — народ продолжал тупо терпеть. В то же время, можно было сделать что-то совершенно безобидное, скажем, запретить в подземных переходах предсказывать будущее, изменить пару-тройку автобусных маршрутов, застрелить по ошибке какого-нибудь общественного деятеля, или вообще ничего не сделать, наоборот, абсолютно все разрешить — светящаяся точка вспыхивала, как сверхновая звезда посреди черного безмолвия галактики. Мир изменялся в ее ослепительном свете.