Дневник был написан на португальском языке и, хотя я не понимал ни слова, тем не менее не сомневался, что он прольет свет на темную историю этого великого путешествия, и истина полностью восторжествует. Именно потому у меня возникла благородная мысль во что бы то ни стало вырвать дневник у Арики и сохранить, чтобы, в случае если мне удастся когда-нибудь оставить Тамбукту, сообщить всему миру истину о великом мореплавателе. Таким образом я оказал бы большую услугу человечеству.

Там, где кончался почерк Магеллана, начиналась новая страница, написанная другим почерком, на английском языке. Я наспех просмотрел написанное. Это был тоже дневник, но какого-то англичанина, Джона Джигерса, из экипажа Магеллана. Я торопливо его перелистал и прочел в нескольких местах по нескольку строчек. Джигерс описывал приключения пяти кораблей Магеллана, разные несчастья и опасности в течение тысячи дней их путешествия по трем океанам; он рассказывал о жизни испанских моряков на острове Тамбукту, о пленение великого вождя Пакуо и, в конце концов, о гибели испанцев.

— О чем говорят белые листы? — долетел до меня голос Канеамеи. Увлекшись дневником, я совсем забыл о ней.

— Рассказывают о пакеги, которые были утоплены в Большой воде во времена великого вождя Пакуо, — ответил я. — Очень интересно.

— Ты доволен?

— Очень!

— Хорошо. А теперь мне надо уходить...

— Белые листы не по носу Арики, — сказал я. — Они должны остаться у меня...

— Ты никогда больше их не увидишь! — крикнула Канеамея. Она была расстроена и обижена. Ее огорчило мое поведение.

— Почему никогда не увижу?

— Потому, что ты никогда не станешь рапуо и даго Канеамеи.

Сказав это, она выхватила из моих рук дневник и убежала. Я вышел ее проводить, но, как только шагнул через высокий порог, вихрь подхватил меня с такой силой, что я едва удержался на ногах и прислонился к стене. Канеамея исчезла во мраке. Буря бесновалась и пригибала тонкие пальмы к самой земле, дождь лил как из ведра, Когда я показался в дверях, свеча угасла у меня в руках и упала на землю. Я наклонился, чтобы ее поднять. В тот же миг просвистела стрела и вонзилась в стену точно в том месте, где была моя голова, перед тем, как я наклонился...

Я быстро вошел в хижину, закрыл за собой дверь и крепко подпер изнутри. После этого ощупью поднялся на чердак и сел на твердый бамбук. Я был весь мокр и расстроен.

Копье было у меня в руках. Жалко, что не было ружья. Плантатор мог бы мне оставить, по крайней мере, одно из десяти, но он не интересовался моей безопасностью. Я сидел на нарах и прислушивался к завыванию бури. Балки хижины сильно скрипели от напоров ветра и заставляли меня вздрагивать в непроглядной тьме.

Я не спал всю ночь. «Кто это хотел меня убить? — задавал я себе вопрос и прислушивался к малейшему шороху. — Арики? Но Арики был пьян. Он не мог бы в темноте дойти до моей хижины. Кто же тогда?»

II

На другой же день Смит и Стерн пришли ко мне и принесли сумку с лекарствами, несколько коробок сигарет, спички, охотничье ружье, из которого я уже стрелял, и патронташ. Смит торжественно заявил, что это он мне дарит, но я отказался принять подарки. Тогда он положил все на нары и объявил, что, если я откажу, это будет самой большой обидой для него. Я больше не возражал, потому что лекарства были крайне необходимы для племени.

— Хорошо, — сказал я, — я приму все это, но если вы мне обещаете никогда не называть меня вашим слугой.

— Никогда, сэр! — воскликнул Смит. — Никогда, поверьте мне!

— А меня? — спросил Стерн.

— И вас, Стерн! Вот вам крест!.. — И он действительно перекрестился.

— А почему вы унесли все из моей хижины? — спросил я плантатора.

— Я не виноват, сэр, — ответил он. — Вот и Стерн свидетель. Как только отрезвился, главный жрец собрал человек десять туземцев и велел им перенести все в его хижину. Как мы могли им помешать? Посудите сами... Он позвал и нас, и мы пошли за ним. Нам ничего не оставалось... Потом он опять напился и всю ночь храпел как свинья. Ужасно, сэр, ужасно! Тысячу раз жалею, что сошел с яхты.

— Невозможный старик, — отозвался и капитан. — Он уже знает два английских слова и все их повторяет: «Коньяк, сигареты, коньяк, сигареты». А потом начинает на своем тарабарском языке: «Пакеги — нанай биля, пакеги — нанай биля». Что это значит?

— Белые люди хорошие, — ответил я.

— Жалко, — вздохнул Смит. — Как мы будем объясняться с этими людьми, не зная их языка? Вы должны присоединиться к нам, сэр. Мы должны непременно жить все вместе.

Я отказался. Я твердо решил не переступать порога хижины главного жреца.

— Мы уже не в его хижине, — сказал плантатор. — Сегодня утром главный жрец дал нам отдельную хижину.

— А где ваше имущество? — спросил я его.

— В хижине главного жреца.

— Неужели все осталось там?

— Все, сэр, — вздохнул Смит. — Этот главный жрец матерой разбойник. Он ограбил меня. Вы должны прийти, сэр. Должны нам помочь объясниться с ним. Он должен мне дать хотя бы часть мебели. Я не привык спать на голых нарах и на деревянном валике. Нет, сэр, уверяю вас. Главный жрец должен мне дать кровать. И много других вещей. Пойдем, поговорим с ним, сэр. Очень вас прошу.

— Пойдемте, — присоединился и капитан. — Без вас мы пропали. Вы должны перебраться в нашу хижину.

Я снова отказался.

— Почему? — спросил меня капитан.

— Потому что ваша хижина находится в селении Арики, а у меня есть серьезные основания не жить там. Предпочитаю остаться в моей хижине.

— Очень вас прошу, сэр, — снова взмолился Смит. — Этот проклятый главный жрец должен мне вернуть хотя бы самое необходимое. Скажите ему, сэр. Я дам и вам кое-что из мебели...

— Ладно, — согласился я. — Я поговорю с Арики. Но для себя я ничего не хочу. С меня достаточно лекарств и ружья.

Позже мы с Боамбо ходили к Арики и вели с ним длинные переговоры. Боамбо был настойчив. Он настаивал на том, что бы все имущество Смита было роздано всем туземцам в селении, чтобы каждая семья что-нибудь да получила. Арики долго упорствовал, но в конце концов согласился оставить за собой только бутылки со спиртными напитками.

III

С того момента как я установил, что белые листы Арики являются подлинным дневником Магеллана, я днем и ночью думал о том, как его спасти и сохранить для истории, «Магеллану положительно не везло, — думал я. — Много унижений и огорчений пережил он и много несчастий свалилось на его голову в его героической жизни, потому что люди, которым он служил, были несправедливы к нему. Но почему и сейчас, четыреста с лишним лет со дня его смерти, его дневник должен служить лжи и обману? Как случилось, что он попал в руки шарлатану Арики и превратился в злую судьбу племени занго, которое никогда не слышало имени великого мореплавателя? Магеллану не везло в жизни — в этом нет ничего нового и исключительного: много великих мужей до него и после него страдали от мракобесия и злой воли правителей, и многие из лих погибли в тюрьмах, другие были сожжены на кострах, третьи — отравлены, повешены или убиты как скот. Но почему злая судьба преследовала великого мореплавателя и после смерти?»

Я думал только об одном: как вырвать дневник из рук Арики. Мне мог бы помочь Амбо, но я не решался обратиться к нему, потому что он верил в то, что белые листы таят в себе какую-то неведомую силу, которая станет ему известной, когда он сделается мужем Канеамеи и наследником семи поясов мудрости. Тогда те же самые белые листы будут ему сообщать, кто что думает. В белых листах и семи поясах Амбо видел ту силу, которая завтра, когда он станет рапуо, даст ему власть над племенем и, кто знает, может быть и он будет злоупотреблять этой властью точно так же, как ею злоупотреблял Арики. Власть часто ослепляет людей, особенно честолюбивых, а таковых, к сожалению, всегда больше, чем мы думаем.