“Что несете вы, – сказал он Бубна, – мир или войну?” Затем, отвечая сам на свой вопрос, исходя из последней ноты Меттерниха, не заглянув даже в письмо императора, которое нераспечатанным сунул в карман, он с бешенством почти закричал, что Австрия не хочет мира. В Дотисе, сказал он, плохо оценивают положение; обольщают себя пагубными надеждами. Вместо того, чтобы серьезно заниматься переговорами, заботятся больше о том, чтобы “бросить между ним и Россией яблоко раздора”.[218] Он говорил, что при такой игре Австрия рискует своим существованием; что, если война возобновится, он будет вести ее убийственным способом, что он поставит своей задачей создание на месте Австрии целого ряда самостоятельных государств, объявит падение династии, завладеет от своего имени занятыми территориями, порвет все узы, связывающие народы с государем, и погубит кредит монархии, что он уже приказал сфабриковать на двести миллионов венских банкнотов и пустить их в обращение. Так как его собеседник пытался спорить и рассуждать, он обратился к пунктам своего ultimatum'a, доказывал их один за другим, настаивал на безусловной необходимости взять себе Триест и побережье, чтобы упрочить этим путем соединение Далмации с итальянским королевством и открыть себе непрерывный путь на Восток. Он горячо и подробно развивал эту тему и был неистощим. Бубна возразил, что Австрия не может отказаться от своих портов, не может существовать без сообщения с морем. “В таком случае, – сказал император, – война неизбежна. Вы нарушите перемирие или я сам должен позаботиться об этом? Но – нет! Мне хочется, чтобы вы сделали мир свидетелем вашего безумия, чтобы вы отказались от перемирия и выступили в истинном свете, предпочитая подвергнуть опасности существование вашего государства, лишь бы не уступить требованиям, которые не вправе предъявить, как победитель, как государь девяти миллионов ваших подданных”. За жестокими выкриками наступила минута молчания. Император с силой швырнул далеко от себя шляпу, что у него было выражением большого гнева, отошел в амбразуру окна, остановился там неподвижно, задумчивый, как бы поглощенный глубоким размышлением, с лицом темным, как туча, из которой, того и гляди, блеснет молния. Но, вдруг, как бы пораженный внезапной мыслью, он заговорил и с необычайной живостью сказал Бубна: “Знаете, что нам остается сделать? Если ваш император находит мои условия слишком тяжелыми, пусть он обратится к третейскому суду России! Мы заключим перемирие на шесть месяцев; царь пришлет представителя в Альтенбург, и я отдамся на его решение”[219].

Артистически разыгранная сцена была неожиданна и произвела потрясающее впечатление. Наполеон умело провел ее, подготовив и проделав ее с замечательным искусством. Высказывая в этом непредвиденном предложении непоколебимую веру в Россию, он рассчитывал навести в Дотисе на самые обескураживающие размышления о возможности достигнуть расторжения союза. У врагов, думал он, не преминут сказать себе: если император Наполеон с такой уверенностью вызывается передать свое дело в руки Александра, если он избирает его посредником, так сказать, верховным судьей спора, значит, он крепко уверен в России, значит, он надеется, что она за него; значит, она предана, послушна ему до раболепства, значит, она готова слепо следовать за ним и действует с ним заодно. Там не усомнятся в том, что русский двор заранее предупрежден, что он осведомлен о требованиях Франции, что он одобряет их и склонен их поддержать. Нужно прибавить, что Наполеон приказал сказать Меттерниху, и повторил это Бубна, что ultimatum сообщен в Петербург. Но ведь возможно было, что Австрия поймает его на слове, что она согласится принять посредничество, решится подождать приговора Александра, мнение которого, в действительности, по меньшей мере подлежало сомнению. Наполеон слишком хорошо знал положение дел противника, чтобы не бояться этого. Он знал, что австрийское правительство, лишенное своих лучших провинций и доходов с них, истощая свои последние средства, испытывая страшные затруднения в продовольствии и содержании войск, не будет в состоянии продержаться несколько месяцев в невыносимом положении, не рискуя погибнуть от истощения и голода, он знал, что австрийскому правительству необходимо было добиться немедленного решения, каково бы оно ни было – сражаться или покориться. Недаром у Меттерниха в разговорах в Альтенбурге вырвалась следующая знаменательная фраза: “Не можем же мы еще три месяца оставаться в таком положении, – нам нужна война или мир”[220]. Следовательно, Наполеон мог вполне безопасно отвечать за чувства Александра, мог предсказывать их заранее, мог ручаться за них, ибо знал, что Австрия не в состоянии удостовериться в них, что она не может открыть действительности, скрытой за грозной декорацией, не может проверить, не пустое ли место за тем страшилищем, которое ей показывают.

После разговора с Бубна, который продолжался три часа, Наполеон прочел письмо Императора Франца и приготовил ответ – резкий, суровый и грозный. Оспаривая правильность австрийских исчислений, он неопровержимо доказал значительность своих уступок, приложив при этом оскорбительное старание убедить императора Франца в его глупости, а его советников – в недобросовестности, и еще раз подтвердил свою неизменную волю придерживаться ultimatum'a. Он ссылался на выгоды своего военного положения, на право сильного, бросал на весы свою шпагу. Он смягчился только в конце, где среди угроз, впадая в лирический тон, в блестящих выражениях воздал хвалу миру. Для заключительного же аккорда он воспользовался Россией. “Я убежден, что справедливость на моей стороне, – говорил он; – я вкладываю в мои требования умеренность, которая удивит Европу, когда ей станет известно, что я соглашаюсь на созыв общего конгресса, куда будут допущены даже уполномоченные Англии и что я предлагаю вам, мой Брат, отдать наше дело на третейский суд императора Александра. Конечно, этим последним предложением я даю самое очевидное доказательство крайнего нежелания проливать кровь, равно как и доказательство желания восстановить мир на континенте”[221].

Когда письмо было уже готово к отправке, Наполеон одумался. Имея в виду придать большую энергию прениям и лично руководить ими, бросая туда доводы, производящие сенсацию, он счел неудобным обращаться со словами гнева непосредственно к своему австрийскому брату. “Лучше, – сказал он, – чтобы государи совсем не переписывались, чем писали друг другу оскорбления”[222]. Поэтому он отложил свое письмо, но сообщил его содержание Маре и Шампаньи для того, чтобы они взяли его темой своих разговоров, – первый с Бубна, второй – с Меттернихом, – и воспользовались всеми средствами давления, которые оно содержало: угрозу царствующему ному, намек на полный развал империи, уверенность и гордую надежду на вмешательство России.

Ввиду такой ужасной будущности мужество Австрии пошатнулось. У Франца I не было твердого и зрело обдуманного решения вновь начать войну в том случае, если бы Наполеон остался непреклонным, а просто нежелание уступать. Во время второй поездки Бубна в Вену сторонники мира при дворе в Дотисе мало-помалу окрепли. По возвращении генерал-адъютанта они почерпнули в его рассказах убедительные доводы. В особенности они выставляли на вид высказанное императором французов намерение – и такое намерение подтверждалось многими данными – объявить войну династии. Они указывали на то, что, желая спасти несколько провинций, австрийский монарх рисковал своей короной. Пользуясь этими доводами, Пальфи действовал на императрицу, а она влияла на императора; и в результате было принято решение покориться[223].

В видах скорейшего достижения мира, Австрия решила вести переговоры в одном месте; вместо того, чтобы вести переговоры и в Альтенбурге, и в Вене, она решила сосредоточить их в Вене. Переговоры в Альтенбурге были прекращены, и Бубна в третий раз предпринял поездку в Вену, куда он должен был сопровождать князя Иоанна Лихтенштейна, снабженного надлежащими полномочиями. Они должны были принять в главных чертах французский ultimatum, ограничиваясь просьбой уступок в деталях.