Нужно сказать и то, что ему страшно надоело вести переговоры при условиях, когда руки его были связаны, когда требовалось стоять во всеоружии против Австрии и косвенно вести переговоры с Россией, когда на каждом шагу, прежде чем наступать на противника, нужно было поглядывать на Петербург, считаться с мнением Александра, выпытывать его и стараться разгадать эту живую загадку. Он находил, что эта Россия, которая все задерживала, которая, стушевываясь во время войны, тормозила заключение мира, заставляла слишком дорого оплачивать свои бесполезные услуги. Но как, думал он, заменить эту неудобную союзницу? Правда, Австрия предлагала занять место России за мир без территориальных уступок, за полное и великодушное забвение прошлого. Устами Меттерниха и всех офицеров, которые имели случай приблизиться к императору, она говорила о союзе и просила, чтобы подвергли испытанию значение и надежность ее содействия. Отчего бы, думал император, после всего происшедшего не сделать подобного опыта? В последней кампании Австрия проявила энергию и жизнеспособность; ее армия держалась храбро и благородно; наши противники при Эслинге вовсе не были ниже противников при Эйлау. Конечно, Австрия могла бы сделаться для нашей политики драгоценным помощником, настоящей точкой опоры, если бы у нее было иное правительство. Но чего можно ждать от такого государя, как император Франц, у которого нет воли, а только предрассудки? Что может дать государь, окруженный злыми и развращенными людьми, не способный устоять пред интригами, игрушками в руках партий? “Ведь он всегда придерживается мнения того, кто последний говорит с ним; на него всегда будут иметь влияние разные Бальдачи и Стадионы”[197]. Впрочем, говорят, что император Франц устал царствовать, что им овладели утомление и отвращение к делам. Ну что же! Пусть он пожертвует собою для блага своих народов, пусть предложит себя искупительной жертвой, пусть сойдет с престола и предоставит его человеку твердому, миролюбивому и рассудительному, например, великому герцогу Вюрцбургскому. Наполеон честно протянет руку новому государю, возвратит ему все провинции монархии, простит Австрию, сознавшую свои заблуждения, и заключит с ней союз, “чтобы покончить с делами на континенте”[198]. Заодно Наполеон избегнет ссоры с Россией, которую не будет беспокоить перспектива расширения Польши. Такие мысли уже не раз приходили ему на ум; теперь они более настойчиво преследуют его. В присутствии Бубна, которого он приказал ввести к себе и который его слушает, он вслух высказывает свою мечту; он любуется ею и отдается ей.

“Если бы, – говорит он, – у вас был император, на искренность и добросовестность которого я мог бы положиться, например, великий герцог Вюрцбургский или эрцгерцог Карл, я вернул бы ему целиком австрийскую монархию и ничего не отрезал бы от нее”[199]. Бубна ответил, что если бы император Франц был уверен в таком намерении императора французов, он, вероятно, уступил бы престол своему брату. Однако, как истинный верноподданный, он счел необходимым заступиться за своего государя и отстаивал его прямодушие и миролюбивые намерения. “Меня нельзя обмануть дважды”,– возразил Наполеон, – и он напомнил прошлое. Он рассказал, как на другой день после Аустерлица император Франц пришел к нему на бивак, признавал себя виновным, унижался, уверял в своем раскаянии, давал слово человека и государя, что не будет больше воевать. И вот, менее чем через четыре года после этой клятвы, он бросился со всеми своими силами на Францию в то время, когда она была занята войной в Испании. При этих горьких воспоминаниях Наполеон горячился, сердился, доходил до удивительных метафор и необычайных сравнений. “Я хочу иметь дело с человеком, который обладал бы чувством благодарности настолько, чтобы оставить меня в покое на всю мою жизнь. Говорят, что львы и слоны часто давали поразительные примеры влияния этого чувства на их сердца. Только вашему государю недоступно это чувство… [200]Пусть император уступит престол великому герцогу Вюрцбургскому, и тогда я возвращу Австрии все – и взамен не потребую ничего”[201].

Несмотря на то, что он неоднократно и настойчиво высказывает желание, чтобы император Франц уступил престол другому лицу, он отнюдь не делал этого предметом положительного требования. Он сознает, что такое требование трудно формулировать. Он может принять жертву царствующего императора, может, пожалуй, вызывать его на это, но никоим образом не требовать. Да и сверх того, он плохо верит в отречение австрийского монарха и, в особенности, в людей, которые его окружают и управляют им. Он сознает, что лелеет пеструю мечту, и неприкрашенная действительность опять овладевает его мыслями. А действительность состоит в том, что он имеет дело, хотя и с побежденной Австрией, но по-прежнему настроенной враждебно; что она управляется нашими врагами и мечтает о реванше. При настоящих условиях, когда она в его руках, когда она неподвижно распростерта на земле, он не намерен выпускать ее из своих рук до тех пор, пока не обессилит ее вполне, пока не изуродует, не обезоружит ее и не сдерет с нее выкупа. Впрочем, чтобы ускорить мир, он решается на уступки; становится на почву предварительного соглашения, которое бы предшествовало точному обозначению территорий. Теперь он отказывается от принципа uti possidetis. Он требует только известную сумму уступок, равнозначащую тем, на какие согласилась Австрия по договору в Пресбурге после предыдущей войны. Запросив сначала девять миллионов душ – имея в виду получить пять – он снисходит до четырех. В сущности, для него вовсе не важно оторвать от Австрии несколько лишних округов – ему нужен дипломатический успех, который бы удостоверил и провозгласил торжество его оружия. Если в 1809 г. он получил менее, чем приобрел в 1805-ом, Европа подумает, что при Ваграме он был менее полным победителем, чем в дни Ульма и Аустерлица. “Он скорее сделает шесть кампаний”[202], чем допустит подобное умаление своего престижа, – пишет Маре. Наоборот, если Австрия заявит, что готова повторить пресбургскую жертву, мир может быть если и не заключен, то решен в несколько дней.

Итак, следует повлиять на генерала Бубна в том направлении, чтобы он убедил двор в Дотисе преклониться пред такой неизбежностью. Если умело взяться за него, думает Наполеон, он может сделаться для нас драгоценным орудием. Император тотчас же пускает в ход все пружины, которые должны отдать в его руки солдатскую душу Бубна. Приводя целый ряд технических подробностей, он доказывает ему, что он, Наполеон, непобедим, что он неуязвим в Вене, “что он может оставаться в ней десять лет”; затем, становясь опять приятным и милостивым, он льстит австрийскому генералу и старается лаской привлечь его к себе. Он разговаривает с ним о том, что близко сердцу солдата: о военном искусстве, о походах, о военной истории; оценивает достоинства генералов и армий, говорит о “Журдане, о Пишегрю, о русских”.[203] После разговора, во время которого он то повергал его в ужас, то очаровывал обаянием своей личности, он передает его Маре, который не покидает Бубна в продолжение двух дней, и при содействии избранных им самим помощников продолжает начатое императором дело. Нужно сказать, что в Вене Бубна встретил между французами товарища юности, сослуживца по полку, Александра де-Лаборда, который, перейдя во время революции на австрийскую службу, в настоящее время вернулся к империи и, состоя чиновником по приему прошений, был причислен к генеральному штабу. Лаборду дается поручение повлиять на Бубна. Между ними завязывается задушевный приятельский разговор на ты. “Дорогой мой, – говорит Лаборд, – нет ничего удивительного, что тебе удастся оказать своей стране большую услугу, – конечно, если при вашем дворе благоразумны и если, как можно полагать по характеру твоей миссии, ты имеешь к тому возможность. Мне кажется, что момент для этого благоприятен и не нужно упускать его. Не в характере императора ходить по торной дороге, когда он видит готовность и желание сблизиться с ним”. – “Мой друг, – отвечает Бубна, – ты отлично понимаешь, как я был бы счастлив, если бы состоялось это дело, во-первых, по важности самого дела, а, во-вторых, потому, что я посодействовал этому”[204]. Немедленно же требования императора были подвергнуты обсуждению. Лаборд восторгается их умеренностью, их мягкостью, и в конце разговора окончательно убежденный Бубна говорит, что тотчас же вернется в Дотис и “устроит дело в двадцать четыре часа[205]. Однако, Наполеон не разрешает ему уехать, а только поручает передать письменно своему двору и поддержать при нем наши предложения. В то же время, переходя на всех пунктах к решительной дипломатической кампании, он обращает взоры на уполномоченных, затягивающих переговоры в Альтенбурге, и предлагает Меттерниху, не занимаясь другими вопросами, принять новую исходную точку. Этим путем он рассчитывает значительно подвинуть переговоры и установить основные положения мира, избегая пока обозначения территорий, так как для того, чтобы окончательно установить свой выбор, он все еще должен ждать, чтобы Россия высказалась и чтобы этот сфинкс сказал, наконец, свое слово.