А вечером между ними опять разыгралась битва.

Мункен Вендт пришёл ко мне в одиннадцать часов, когда всё успокоилось в доме, и стал рассказывать. Руки у него были перевязаны, но бинты сбились, и он просил меня их поправить.

— Что же баронесса? Не могла тебя как следует перевязать? — спросил я.

Мункен Вендт напевает, будто он рад и доволен, но я-то вижу, что мысли его далеко.

— Ах, эти тонкие дамочки! Одно кривлянье и фокусы! Вхожу я к этой старой... к этой...

— К баронессе? — спрашиваю я. — В комнату?

— А что мне оставалось? Больше я нигде не мог её отыскать, — ответил он. — Да и что такого? «Спуститесь в гостиную», — говорит она. «А чего я там не видел?».— я говорю. Ах, этим бы дамочкам только кривляться!

Пауза. Я смачиваю бинты свинцовой водой и перевязываю руки Мункену Вендту. А он стоит и болтает, болтает, он поносит баронессу. Верно, он решил попытать с нею счастья, ан ничего у него не вышло, и я так рад за баронессу, о, я же знаю, что вовсе она не такая, как изображает Мункен Вендт.

Он всё болтает, болтает, и я хочу его выпроводить, но сна у него ни в одном глазу, он и не думает ложиться спать.

— Я завтра её ещё позлю, косо застегну жилет, — сказал он. — Одну петлю лишнюю сверху оставлю, одну пуговицу снизу. Вот так. И пусть обзывает меня невозможным! Ты, кажется, не веришь, что я могу с нею сделать всё, что захочу? О, ещё как!

— Ничего подобного! — сказал я.

— Ещё как, ещё как. Надо только, чтобы она перестала ломаться. Я долго у неё сидел. «Нет, не садитесь», — сказала она. Тут я устроился поудобней. «Разве что на минутку», — сказала она. А я ей в ответ: «Почему же?». Тут она взялась за колокольчик, но позвонить не позвонила. Потом надулась и пошла к двери, но открыть её не открыла. И так всё время — одна комедия.

— Ну, а потом? — спросил я.

— Потом! — передразнил он. — Да что я мог в этих своих бинтах? А всё её упрямство!

— А тебе не кажется, что завтра ты должен бы у неё попросить прощения? — выпалил я с жаром. — То ты хлыстом перед нею машешь, то и вовсе... а? Да что ты себе позволяешь, кто ты такой, ты что думаешь — она поломойка?

— Нет-нет, — ответил Мункен Вендт, присмирев. — Прощения попросить, говоришь? Может быть.

— И смотри же, утром, не откладывая.

— Нет, сегодня. Сейчас! — вдруг говорит Мункен Вендт. — Нет, знаешь, я должен это сделать сегодня. Да, конечно, сегодня. Ты прав, я ужасно себя вёл, я не знаю обхождения с такими людьми, да и где бы я ему научился? Когда я её поцеловал, она в кровь закусила губы, я даже испугался, она стоит, а кровь так и брызжет на меня, и рот у ней будто расцвёл. И сейчас я пойду и попрошу у неё прощения. Разве тебе самому не кажется, что сделать это надо сейчас же?

— Нет, — сказал я.

XIX

Я нарочно держусь подальше от дома Розы, да, я сам себя обрёк на тяжкое наказание. О, я его заслужил! Я поклялся сам себе, что вернусь к порядку и долгу и впредь уж не переступлю порога Розы с постыдными задними мыслями.

Я встретил Хартвигсена, он шёл домой и пригласил меня с собой — я поблагодарил и отказался.

— Как насчёт вашего друга, будет он учителем у меня в доме? — спросил он.

— А сами вы его спрашивали?

— Спрашивал. Нет, он не пожелал.

— Ну, а что говорит по этому поводу ваша супруга? — спрашиваю я.

— Моя супруга? — повторяет Хартвигсен, как будто хочет усвоить этот оборот. И в самом деле, впредь он говорит только «моя супруга, моя супруга», он больше не говорит «Роза». — Моя супруга ни о чём таком не помышляет. У ней теперь разные страхи, заботы на уме, — говорит Хартвигсен. — Всё-всё надо решать самому. Нет, моей супруге не до того.

— Я переговорю с Мункеном Вендтом, — сказал я. Но Мункена Вендта не переубедить. Он не в шутку здесь истомился, его тянет домой. Я и радуюсь его решению, но мне и невыносимо грустно. Он всё настаивает, чтобы и я ушёл вместе с ним, я мучаюсь дни и ночи. Я только благодарю Бога, что язвы у него на руках почти совсем зажили.

Да, Мункен Вендт попросил прощения у баронессы, но после этого он ещё больше затосковал, он ведь так постыдно ошибся, ему очень не по себе. Правда, он радуется, что руки у него теперь зажили и не подведут, когда он встретит лопаря Гилберта. Но лопаря Гилберта нет как нет, Йенс-Детород давным-давно вернулся ни с чем. О, тут, разумеется, не обошлось без баронессы, уж конечно, она посылала Йенса-Деторода вовсе не искать лопаря, а его остеречь. Она боится, что, если лопаря найдут и прижмут, он откроет всё и выдаст её самое! Несчастная, потерянная баронесса Эдварда!

Однажды она вдруг меня спрашивает, скоро ли уедет Мункен Вендт. «Не знаю, — отвечаю я. — Он не хочет ехать без меня». На другой день она выказывает ещё больше беспокойства, ей не терпится, чтобы Мункен Вендт уехал. «С ним просто сладу нет», — говорит она, и хотя его поведение вполне даёт ей повод его выгнать, об этом нет и помину. Воспитанная дама. А ведь она ходит в вечном страхе, что вот-вот объявится лопарь Гилберт и Мункен Вендт разделается с ним. «Ваш друг ни в чём удержу не знает, — сказала она. — Вечно от него ждёшь беды!» — «Я поговорю с Мункеном Вендтом», — сказал я.

И я поговорил с Мункеном Вендтом. Он выслушал меня с большой досадой и огорчился, что ему не придётся наказать лопаря. Он объяснил, как намеревался он с ним разделаться. Я бы держал точило, а Мункен Вендт уж обточил бы до крови руки лопаря, а потом бы его заставил этими самыми руками полчаса целых щупать каменного бога, чтобы каменный Бог всласть натешился его лаской. Я потом свободен, я могу идти на все четыре стороны. Но Мункен Вендт клятвенно обещал укрыть лопаря своей курткой, когда оставит его в ивняке.

— Баронесса не хочет, чтобы ты трогал лопаря, — только и отвечал я на все эти речи.

И вот однажды Мункен Вендт идёт в лес и берёт с собою топор. Я иду за ним следом, и скоро я слышу, как он рубит ивовые заросли. Он разбил бедного каменного бога, осколки побросал в прудок, теперь он валит ивняк и расчищает путь к священной роще. Вот так-то!

— Если и ты со мной, мы идём завтра утром! — сказал на возвратном пути Мункен Вендт.

— Я не могу, — сказал я.

— Ну, так я один уйду!

Мункен Вендт не скрывал, что наутро он собрался уйти, баронесса, кажется, радовалась, она провела вечер с нами и была сама любезность. И — о, загадочная женская душа! Теперь, когда Мункен Вендт нас покидал, ей ни в коем случае не хотелось, чтобы он унёс впечатление о ней как о даме холодной и скучной, нет-нет, ни за что! Я думал: кажется, сейчас её вовсе не тяготит странный, горящий взгляд Мункена Вендта.

Она выгибала руки над головой и выглядывала, как из-под арки. Юбка на ней уж до того была узкая, что словно приклеилась к бёдрам. «Ай-ай!» — сказал Мункен Вендт. Баронесса назвала Финляндию местом своего рождения: там она занималась рождением своих многочисленных дочек и потому называет её местом своего рождения! «Человека, которого я люблю, я бы до смерти измучила лаской», — сказала она. «Ай-ай!» — сказал Мункен Вендт.

О, но я-то уверен, что всё это она плела просто на радостях, что она спасена: Мункен Вендт разбил каменного бога, осколки побросал в прудок, он даже ивняк повалил. И вот теперь он уходит, уходит, она в жизни своей больше его не увидит. С ним столько хлопот, слава Богу, что он наконец-то уходит!

Она потчует нас вином, приносит извинения за отца который, по занятости, не может провести с нами вечер. Мункену Вендту она набивает длинную трубку, а меня угощает печеньем, ведь я не курю.

— А теперь послушайте! — сказала баронесса и вынула из кармана листок бумаги. — Это финские стихи, я их перевела как умела. Они такие странные.

Да, странные это были стихи! И баронесса читала бархатным своим голосом, выделяя каждое слово, порой она почти пела:

«Всё-всё, что на свете, всё-всё...

Помоги, подними меня, помоги!

Весна так тиха, так тихо она затаилась в ночи, и ничего не готовит, не замышляет, только мне расставляет силки. Ах, она не крадётся, нет, и не обрушивается весна, просто — вот её не было, и вот уже здесь, и я во власти весны.