Наконец-то мне удаётся увести его в мою комнату, там он засыпает и спит целый час мёртвым сном. Проснувшись, он выпивает всю воду, что была у меня в кувшине, и снова на целый час засыпает. И вот он снова тот же, так же бодр и телом и душою, так же весел и мил. Ах, что за немыслимый человек мой добрый приятель Мункен Вендт!

Сыпь на руках у него стала хуже, пальцы распухли, тут и там взбухают волдыри. Он только смеётся:

— Фу ты, чёрт!

А то сидит и недоуменно разглядывает свои руки.

И вот мы расположились с ним поболтать. Но всё время я был рассеян, я отвечал только тогда, когда уж вовсе нельзя было не ответить. Вдруг я отдаю Мункену Вендту мою куртку, она ему маловата, но всё лучше, чем ничего. И мы продолжаем болтать, и время идёт.

— Что такое эта Роза? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечаю я. — Роза? Разумеется, она прекраснейший человек. И отчего ты спрашиваешь?

— А баронесса? Что такое баронесса? — спрашивает он вместо ответа. — Удивительная дама.

— Баронесса тоже, разумеется, чудесный человек, — отвечаю я. — Вдова, двое милых деток. Удивительная дама? О, я не знаю. Она такая неуёмная, она будоражит всех, она вмешивается во всё, и здесь, у Хартвигсенов, вот и я, например, стал теперь как-то лихорадочно болтать, а ведь до её приезда со мной такого не случалось. Она всё горюет о лейтенанте, которого знала в юности.

— Она всех вас водит за нос, — сказал Мункен Вендт. — Как! Чтобы старая карга вами всеми помыкала! Я ей всё прямо и высказал.

— Ей!

— Ну да. И что же она ответила? «Точно так же говорил доктор, который жил здесь когда-то». Вот что она ответила. «А он тоже был умный человек».

— И она не обиделась, не вспылила?

— Не знаю, — ответил Мункен Вендт. — Она меня до смерти заговорила. Я чуть с ума не сошёл. «Я верю в безумство, в его необходимость, в его собственную уравновешивающую разумность», — это её слова. «Хорошо, в таком случае надо пойти выпить», — ответил я и пошёл в лавку.

И Мункен Вендт расхохотался, довольный своим остроумием. Я спросил:

— А что Марта? Будешь ты её учителем?

— Ну, чему бы я стал её учить?— сказал он. — Ты сам знаешь, в чём я силён. Нет, никаким я не буду учителем. Я уйду туда, откуда пришёл. Нет, долго я здесь не останусь.

— Нет-нет, — сказал я.

Я смотрел на его руки, они выглядели ужасно, пальцы стали совсем как сосиски. Он уже не мог надеть перчатки. И я подарил Мункену Вендту несколько своих рубашек. Он меня благодарит, я ударяюсь в слёзы и за что-то прошу у него прощения.

Мункен Вендт удивлённо смеётся и спрашивает:

— За что ты у меня просишь прощения?

Но я ему не ответил, нет, я только сказал:

— Любовь так жестока...

Он смотрит на меня во все глаза:

— Уж не влюблён ли ты в эту... в эту старую... ну, не знаю, как назвать?

— Нет, в Розу, — ответил я.

Проходят дни, ночи, Мункен Вендт томится взаперти, ему бы пострелять на воле, но он не может из-за своих больных рук. У них с баронессой вышла ссора, они никак не могли прийти к согласию. Мункен Вендт даже срезал хороший хлыст и показал ей, как он вздует лопаря Гилберта. Это было в лесу, у мельницы. Я, затаив дыхание, слушаю его рассказ.

— Эта сумасшедшая, эта невозможная баба приходит и...! Наконец-то она разглядела мою сыпь, наконец-то до неё дошло, её осенило, она спрашивает: «Но вы не были ведь у... вы не были у бога?» — «Бог?» — говорю я. «Ну да, у каменного бога?» — говорит она. «Как же, — отвечаю я. — Я там был». — «Несчастный!» — кричит она, и мы битый час толкуем на эту тему: я коснулся бога, бога лопаря Гилберта, а он священ, вот он за себя и отомстил. Я смеюсь, я её и слушать не хочу, я довожу её до белого каления, потом я срезаю ивовый прут поудобней, стою и помахиваю этим прутом. Я требую к себе лопаря, его зовут Гилберт, редкий негодяй, надо думать. «Подать мне его сюда!». Но она меня не слушает, она называет меня несчастным, она квохчет и причитает надо мной. «Каменный бог! — говорит она. — Значит, и вправду он может за себя отомстить! Нет, это не камень, ну какой это камень? Он же весь напитан святостью от молитв лопарей, которые поколение за поколением на него молились!» — говорит она. Но теперь моя очередь, я пробую свой хлыст, и он поёт так чудесно! Пальцам моим, правда, мучительно больно, но я до того зол, что забываю про боль. «Лопаря мне сюда!» — говорю я. «Лопаря? — она спрашивает. — Но он вам не поможет!» — «Ну хорошо же, я сам его найду!» — говорю я. Она отвечает: «Да вы с ума сошли! Что вы такое задумали?». И она бежит за мною, цепляется за меня, хочет меня удержать. Сильная она женщина, ох какая сильная, ну, а я из-за этих моих рук совершеннейший инвалид. «Лопаря мне сюда, не то я сам его отыщу и хлыстом пригоню на ваш двор!» — говорю я. «Лопаря? Но на что вам лопарь?» — спрашивает она и дышит на меня как зверь. Я взмахиваю хлыстом, она так и взвизгивает, я говорю только: «Господь мне свидетель». — «Да на что вам этот лопарь, объяснитесь же наконец!» — кричит она. И я объясняю ей, что хочу вздуть лопаря Гилберта, о, я, разумеется, подстелю ему мягкого мха, когда его отделаю! Подлец обмазал своего идола ядом, чтобы наказать всякого, кто посмеет к нему прикоснуться! О, я себя знаю, я даже курткой своей накрою этого Гилберта, когда его отделаю, ведь ему долгонько придётся отлеживаться! При этих моих словах баронесса меняется в лице, она задыхается, и такие глупые делаются у неё глаза. «Яд? — говорит она. — Он обмазал его ядом?». — «Да, ядом, ядом, — отвечаю я. — Он его обмазал смолой, а в смолу добавил бородавочника и ртути». — «Я пошлю за ним», — говорит она. И мы вместе выходим из лесу и направляемся к дому. Мне даже жаль, признаться, бедную дуру, она ведь верила всему, что плёл ей этот лопарь. Она велела Йенсу-Детороду день и ночь искать Гилберта, пока не найдёт, и привести к ней. «Простите мне мою горячность!» — сказал я баронессе. «Да, вы ужасный человек», — сказала она. И мы помолчали оба. «Вы и в самом деле намерены отстегать лопаря?» — спросила она. «А как же!» — ответил я.

Я снова посмотрел на руки Мункена Вендта, волдыри кое-где полопались и кровоточили. Я знал, что у него ни шиллинга за душой, и потому отдал ему те два талера, что взял утром у Мака в счёт жалованья, и опять я заплакал от тоски и печали. Я всё думал и думал: да, как жестока любовь! Я опускаюсь, я делаюсь хуже и хуже, где моя прежняя гордость, где моя честь? Если я перед кем виноват, я не спешу ведь покаяться, и так проходит день за днём! Помилуй меня, Господи!

Но всё же я решил воспользоваться случаем и подробнее переговорить с Мункеном Вендтом, но он так был занят своими отношениями с баронессой, что, кажется, вообразил, будто плачу я из-за неё.

— Ах, да полно тебе, её и самое не мешало бы высечь, — сказал он.

За обедом баронесса впервые за долгое время сидела пристойно и вела себя как положено. Я думал: она хочет поставить на место Мункена Вендта, да только напрасно она старается, он ничего не заметит, не поймёт, он верен себе! Но при нём оставалась его беззаботность и юный смех, сам Мак слушал его с удовольствием и улыбался его жизнерадостности. Мак тоже кое-что подарил ему из своего гардероба, и Мункен Вендт сердечно благодарил и остался совершенно доволен.

Потом баронесса принесла ему свинцовой воды для примочек на ночь.

Тотчас он встрепенулся.

— А где лопарь? — спросил он и вскочил.

— Лопарь? — спросила баронесса. — Его не нашли.

Она, верно, боялась, что он станет расспрашивать про лопаря, и я сказал несколько слов, чтобы угомонить Мункена Вендта.

— Он невозможен, ваш друг, — сказала мне баронесса и улыбнулась.

— Чем же я не хорош? — с усмешкой спросил Мункен Вендт. — Глядите, как дивно я выгляжу в одежде вашего родителя! Чем не хорош!

Он встал и направился к двери. Чужое платье, в самом деле, преобразило его, но, решительно лишённый тщеславия, он чувствовал себя в нём в точности так же, как в своих старых лохмотьях.

— Позвольте мне потом перевязать вам руки на ночь, — сказала ему вслед баронесса. Сама доброта!