— Во мне скопились запасы нерастраченной нежности, пора их растратить.

А в самом сэре Хью произошла разительная перемена, он уже не ездил в Торпельвикен взглянуть на сына, он только деньги посылал его матери, а сам всё сидел в Сирилунне. Этот сэр Хью был молчаливый господин благородной наружности, и к тому же, когда изредка случалось ему улыбнуться, у него делалось удивительно милое лицо. Он не отпускал от себя баронессу, он всё чаще и чаще улыбался в её обществе, они подолгу прогуливались вдвоём, и даже и речи быть теперь не могло о том, чтоб ему напиться.

Скоро тот же пароход ожидался уже с севера, из Вадсё16, и сэр Хью намеревался вернуться на нём в Англию. Но вот потихоньку и баронесса стала снаряжаться в дорогу, и каждый день на пристань сносили по сундуку. Сомнений не было, что сэр Хью никуда не тронется без баронессы, так невозвратно победила она его сердце. Девочек она положила оставить на попечение экономки Мака.

Настала пора собираться и мне, был уже май на исходе, я ждал только, когда просохнут лесные тропки. Солнце пекло, снег весь стаял, так что уж скоро.

Я преподношу Хартвигсену мою последнюю картину, зимний вид на горы и мельницу, привожу в порядок ружьё, мешок с пожитками. Сегодня суббота, в понедельник я ухожу. Хартвигсен от души меня благодарит за картину, он говорит:

— Вы ведь, как приехали, видели мои стены, ну, и милости просим перед отъездом на них глянуть!

— Да, спасибо, — сказал я.

Вечером, когда почтовый пароход показался вдали, у маяка, баронесса вошла ко мне и сказала:

— Вы уж займите сегодня девочек! Я их отослала с Йенсом-Детородом, но скоро они придут!

На лице у неё было это её беспомощное выражение, она в тоске заламывала руки, и я не стал ни о чём расспрашивать.

Вместе с сэром Хью они заходят в контору к Маку. Покуда они отсутствуют, девочки возвращаются. Сэр Хью выходит из конторы первым, он немного спускается к пристани и останавливается, он ждёт. Тут появляется баронесса, вся согнувшись, чтобы казаться меньше ростом и чтобы девочки не узнали её. Ах, они до того близоруки!

— Это мама! — кричит Тонна.

— Нет, — изменив голос, отвечает баронесса и спешит прочь.

— А ты думала — мама! — говорит старшая Алина и хохочет над обознавшейся сестрёнкой.

Баронессу будто толкает кто, она что-то быстро-быстро говорит сэру Хью, тот кивает и улыбается. Вдруг баронесса бежит обратно, кидается к девочкам, она тискает, обнимает их, она говорит:

— Идите к маме, мы едем, едем! Скорей, скорей! На пароход! О, мои ненаглядные!

И баронесса хватает обеих дочек за ручки и увлекает их за собой. И сэр Хью улыбается им навстречу. И все вчетвером они спускаются к пристани.

Мак вышел из конторы, он тоже направился к пристани, и я пошёл вместе с ним. Я по всей форме простился с детками, я благодарил их за всё, за всё, а они мне в ответ делали книксены. А когда уж лодка их везла к пароходу, они махали платками и что-то кричали мне и дедушке. Так я до сих пор их и помню.

Потом уж мне рассказали, что баронесса было хотела поразведать о положении сэра Хью в Англии, прежде чем выходить за него замуж и брать туда дочек, но в последнюю минуту не смогла с ними расстаться. Что ж, это делает честь её сердцу.

На другой день было воскресенье, и как же долго тянулось оно, как тихо стало без деток. Ещё до обеда послали за Крючочником, ему поручались серебряные ангелочки, их следовало снова унести из гостиной и водворить на кровати Мака. Всё возвращалось на круги своя. Мак лично присматривал за операцией. Наконец, призвали тихую, скромную горничную Маргрету, чтобы она полюбовалась новым убранством спальни.

Вечером я простился с Маком, со всеми его домочадцами и отправился к Хартвигсену. Я решил, что не буду растягивать прощанья, да, я извлёк кой-какие уроки из прощания Арентсена с Розой. «Ах, так ты дожидаешься последнего слова? Какое оно будет?». С какой издевкой он это спросил тогда! Он со всем на свете уже тогда рассчитался.

Хартвигсен снова благодарил меня за мои картины, которыми я украсил его стены, он спрашивал моего совета, где бы повесить зимний пейзаж, когда будет готова рама. Роза была сама любезность, выставила вино и печенье. Поговорили о баронессе, как она уехала не простясь, потом о сэре Хью, о его ребёнке, о треске, о Маке, потом о Мункене Вендте, к которому я собрался идти. Отчего же я всё сидел? Роза, верно, просила своего мужа, чтобы не уходил, когда я приду, она, разумеется, всего лишь просила его помочь ей меня развлекать беседой. И Хартвигсен помогал. Наконец он встал и сказал:

— Но вы должны перед дорогой глянуть на принца!

Роза тоже встала и сказала:

— Нет-нет, я сама его принесу!

— Ну вот, мне не доверяют! — добродушно расплылся Хартвигсен.

И Роза спустилась с принцем, и мы ещё и о нём немного поговорили. И я поблагодарил за всё и откланялся. Роза встала с ребёнком на руках и протянула мне руку, она меня тоже благодарила за приятное общество. Когда я был на пороге, она всё сидела и прижимала ребёнка к груди. Хартвигсен проводил меня на крыльцо и сказал ещё несколько добрых слов.

Последних слов.

Придя к себе, я горячо помолился Богу, на Него одного и была отныне вся моя надежда. Ночью я не уснул. Любовь жестока. Я считал часы, то ложился на постель, то снова садился на стул, и так до утра. Ещё не было четырёх, когда я взял моё ружьё, мой мешок и отправился лесом на север.

А всё это я написал так, чтобы скоротать время. Я ведь, собственно, ничего такого и не умею; я только собрал кой-какие воспоминания, кой-какие клочки бумаги, тут не нужно большого искусства.

И на этих страницах о ком только речь не идёт, а по мне — об одной-единственной.