— Через краткий миг ванны не будет больше! — сказал Хартвигсен, и он вовсе не намеревался шутить над отверстой могилой. — Люди, исполняйте свой долг!

И кузнец с бондарем принялись засыпать ванну Мака землею.

Я с ними простился, я продолжал свой путь. Снег валил теперь гуще, было скользко идти, но с Божьей помощью я очутился в далёкой пасторской усадьбе задолго до сумерек. И меня приняли с распростёртыми объятьями.

Там провёл я все Святки, но не знаю, право, что и стоило бы описывать, разве собственные мои чувства и мысли, нахлынувшие на меня в этом милом доме. Взгляд мой падал то на вышиванье, то на вязанье Розы, духом её веяло в комнатах, где так долго она жила. Ах, как же переполнялась моя душа в эти дни, как часто я плакал. Бывало, нападу вдруг на книгу, на ноты, надписанные рукою Розы, и креплюсь изо всех сил, чтобы совсем не расчувствоваться, и на каждой-то лесенке, на каждой дорожке я думал — тут Роза ходила! Они меня всё расспрашивали о дочке, здорова ли, весела ли, хорошо ль ей живётся? «Да-да, всё хорошо», — отвечал я. Стыдно признаться, а ведь я, верно, врал этим добрым людям, у Розы столько было, кажется, печалей на сердце!

Пастор Барфуд был прекрасный оратор, и по праздникам в церковь набивался народ. Но любимейшее занятие пастора было бродить по лугам и лесам, смотреть вокруг и думать о том о сём. Он мне сам говорил, что нигде он так не чувствует близость к Богу, как в лесу. Может быть, не такой уж он был и набожный человек, зато добрый и опытный. Он читал по-французски и по-немецки и очень много знал.

До Нового года и думать нечего было охотиться, и долгими, долгими часами мы сидели втроём, и о чём мы только не толковали. Пасторша за ломберным столиком раскладывала пасьянс. Она была добрая, ласковая, и в блондовом чепчике, как моя мама. В сумерках, которые среди зимы тянутся так долго, я играл на фортепьяно всё, что помнил наизусть. А потом, когда уж засветят свечи, ещё часок я играл по нотам, оставленным Розой. Мирные, тихие вечера. А утром как-то я отправился в долгую прогулку к крестьянским дворам по соседству.

Из охоты нашей, собственно, так ничего и не вышло; но пастор, бывало, давал мне ружьё и брал меня с собою. Он, разумеется, скоро сообразил, что охотник из меня никакой, но у меня есть рвение и способности, недостаёт только опыта. Пастор Барфуд был человек мыслящий и проницательный, и чего только он не знал про зверей и птиц, про скалы и лес, у него были интереснейшие личные наблюдения, а я-то ведь пробавлялся лишь кое-какими сведениями из естественной истории, почерпнутыми из книг, а книги, бывает, и врут. Например, пастор утверждал, что все эти книжные теории о полезных и вредных животных куда как поверхностны. Вредных животных не существует, животные сообща служат целям природы. Изведёшь слишком много ворон, глядь — разведутся мыши, изведёшь лисиц — разведёшь слишком много белок. Белка очищает лес от яиц мелкой птицы, но вовсе не станет мелкой птицы — и спасу не будет от насекомых. Ни-ни! Природа — она своё дело знает!

Всё это для меня было внове. Зато после этой нашей охоты я уже не лопоухим невеждой мог странствовать по лесам с Мункеном Вендтом.

На Крещенье я простился с пасторской четой и отправился в Сирилунн. Дойдя до места погребения ванны, я увидел ровное, гладкое место, занесённое свежим снегом.

XXIV

Вот и Рождество позади, правда, в Сирилунне оно не обошлось без кое-каких происшествий.

Сочельник сошёл, пожалуй, гладко, баронессе удалось провести отца, обыск не состоялся, баронесса сама явилась на кухню и стребовала с женщин все исчезнувшие вилки и ложки. Жёны бондаря и младшего мельника было взбунтовались, но баронесса поручила Йенсу-Детороду щипать их до синяков, так что всё серебро ей выложили в целости и сохранности.

За попрание старинного обычая Мак отомстил тем, что ночью и вовсе не лёг в постель, но ушёл из собственного дома и только к утру воротился. Никто не знал, где он пропадал, сам он об этом помалкивал, но, кажется, остался совершенно доволен проведённой ночью. Он побеседовал с внучками и был вальяжен и обходителен как всегда.

Но вот что получалось — ванну-то похоронили, но и Крючочника, стало быть, лишили куска хлеба. Чем теперь мог заняться этот человек? А Петрине, невесте его, небось приспела пора идти замуж, ведь правда? Всё это выходило ужасно как сложно, и баронесса с Хартвигсеном без конца совещались.

А хуже всего было то, что, кажется, пошатнулось здоровье Мака. Он места себе не находил без милых своих ванн, они были для него насущной потребностью, незаменимым благом. Но и надеяться не приходилось, что Хартвигсен, вовсе не принимавший ванн, поймёт в этом пункте своего компаньона, и где уж было ему догадаться, что без помощи двух женщин как следует ванну не примешь. Компаньоны никак не могли прийти к соглашению, да они попросту не разговаривали. А ведь пора было отправлять суда на Лофотены, за всем требовалось приглядеть.

— Он у меня совсем из уважения выходит, — говорил про своего компаньона Хартвигсен. — Э, да пусть его носится с пустяками, всё одно дела — они вечно на мне.

Поскольку ванна исчезла, а Мак смолчал, Хартвигсен ещё больше стал заноситься, удаленье с лица земли цинкового чудища он всецело ставил только себе в заслугу, он невесть чего вообразил о своём влиянии и могуществе. Не будь у него нужды отправлять Свена-Сторожа на Лофотены, уж он бы прямехонько его снарядил за пароходом и отправил бы треску аж в Испанию! Да что! Он и не до такого доходил в своём самомнении, и как же он мог быть смешон. Решил, например, отправиться в церковь в водолазном костюме.

— Как вы на это смотрите? — спрашивает он меня. А так как я онемел и ничего не могу ответить, он продолжает: — Небось никто ещё в церковь в эдаком наряде не хаживал, а? Как вы думаете, а ведь на меня больше будут смотреть, чем на пастора? Само собой, я и Свена-Сторожа прихвачу, воздух чтобы накачивал.

И тут я подумал, что тот, кто явился на собственную свадьбу в ботфортах, чтобы продемонстрировать жителям дальних шхер обувь на меху, очень может явиться в церковь в водолазном костюме, да, с него, пожалуй, и станется. Но коль скоро он требует моего совета, я качаю головой и отговариваю его от рискованной затеи.

— Да-да, сами-то вы человек смирный, думаете чересчур много, — говорит он. — А ведь неплохой для церкви наряд, это как раз. И на что он мне? Только зря лежит. Вот и Эдварда говорит — почему не надеть.

До каких же выходок могла додуматься добрая баронесса Эдварда, вечно её будто донимало, будто подмывало что-то, её кидало от отчаяния к набожности, но и для непреклонной злобы она умела найти место в своём сердце. О, переменчивая, переменчивая баронесса!

Но скоро Хартвигсена одолели иные заботы, кроме рассуждений о том, стоит ли являться в церковь в водолазном костюме. Как-то утром Мак спустился из своей спальни в контору, обвязанный по поясу большим красным шарфом. Многие его видели, весть разнеслась по всей усадьбе. У Мака, значит, разыгрались боли в желудке.

Все огорчались — и стар и млад, но сам-то Мак держался мужественно, он не делал из своих мучений истории, он только почти ничего не ел, и когда баронесса спросила, что с ним, он отвечал небрежно: «Так, ничего, разыгрались мои старые боли!».

Прошло несколько дней, Сирилунн как-то притих. Правда, Мак хоть и ходил в своей красной повязке, но по-прежнему стоял у конторки, никакой опасности не было. Всем нам, однако, было не по себе, и Хартвигсен думать забыл о посещении церкви.

И вот рыбаки собрались уже на Лофотены, суда были готовы к отплытию. Дым стоял коромыслом, надо было выдать людям снасти и провиант, шкиперы Свен-Сторож и Виллатс совсем с ног сбились. И вдруг в один прекрасный день контора осталась пустой, Мак туда не спустился, он остался в постели.

Что тут поднялось в усадьбе и во всём околотке! Оставался, разумеется, Хартвигсен, да, конечно, Хартвигсен был вездесущ, но контора-то стояла пустая. Приходно-расходные книги, счета, письма, депеши, заказы, курсы на наживку и соль — со всем этим Хартвигсен не привык разбираться и не мог теперь понять ни бельмеса. Где на Лофотенах ожидается рыба? В какую бухту направить суда? В конторе у Мака кипой лежали депеши, и Мак ежегодно направлял свои шхуны в соответствии с ними, нынче же не было Мака. Хартвигсен уж и ко мне приступался, просил разобрать заказ на наживку, там какие-то цены и цифры — китайская грамота.