Вскоре при помощи телепатических способностей Сильвина выяснилось, что мэр на самом деле абсолютно голый. То есть, за ним не стоят какие-либо влиятельные круги, его поддерживает всего лишь народ — жители Сильфона, не просыхающие от бесконечных пропагандистских возлияний действующей власти, и существующая главным образом на бумаге маленькая собственная партия. Еще выяснилось, что между Старикашкой (как называли мэра в стане Иисуса) и Германом (а оба теряли в день по мешку денег из-за наличия в городе внешней конкурирующей силы) произошел сговор, в результате которого на следующий день у дверей местного банка образовалась нескончаемая очередь из пенсионеров, безработных и всякой сомнительной рвани — избирателей, которые за несколько часов пополнили предвыборный фонд мэра на очень и очень круглую сумму. Герман при этом думал так: разобраться бы со столичными, а уж старого пердуна я заставлю подтирать мне задницу! А мэр рассуждал так: Сильфон — исключительно мой, я ни с кем не собираюсь его делить! В одиночку мне со столичными не справиться. Сначала вышвырну из города этих заезжих, франтов с их. обезьяньими улыбочками, пусть убираются туда, откуда приехали и там улыбаются сколько угодно себе на здоровье. А потом раздавлю бандюгу Германа — натравлю чиновников и милицию, спутаю ему ноги уголовными делами, продыха не дам. Посажу его, шакала, в клетку, из которой он никогда в жизни не сможет выйти. Никогда!

Узнав об образовавшейся коалиции, столичные изрядно обозлились: такого оборота они не прогнозировали. Выборы вместе с весенней капелью уже стучались в окно, а стрелка компаса, будто вконец обдолбанная, скакала во все стороны, так что теперь никто на двадцатом этаже офисной высотки не мог понять в какую сторону двигаться. Земля уходила из-под ног, накрахмаленные воротнички сорочек на шеях советников Иисуса пропитались потом растерянности и страха.

Надо же, этот несговорчивый Старикашка предпочел взять деньги у какой-то безбашенной шайки бывших военных, вместо того, чтобы заключить самый выгодный в своей жизни политический союз с влиятельнейшей корпорацией! Он или рехнулся на старости лет, или… или задумал какую-то виртуозную аферу!

Как далек был Сильвин от всех этих перипетий еще год назад! Он копался в мусорных бачках и радовался, как ребенок, когда находил старую чашку с отколотой ручкой или недоеденный чизбургер. Он мечтал о новых ботинках, о кусочке рахат-лукума, о томике Ницше, и, как о чем-то запредельном, — о близости с женщиной, пусть такой же опустившейся, как и он, или о собственной комнатке, где-нибудь за чертой города в уютном гетто для недоношенных ублюдков. Он находился на самом дне и ощущал себя самым ничтожным существом не только в Сильфоне, но и во всей Вселенной, которого и через лупу-то не увидеть, — менее значимым, чем какая-нибудь холеная псина на поводке, стая голубей на площади, которых каждый второй с умиленной физией спешит подкормить.

Конечно, будучи эрудитом и хроническим читателем «БуреВестника», Сильвин и раньше слышал о столичных, знал о существовании таких небожителей, как Иисус или Старикашка, но не без оснований считал, что все эти люди живут совсем на другой планете, где все заткано золотой парчой, и даже самый мощный телескоп на свете не поможет им разглядеть планету человеческих отбросов в созвездии Тельца и такого никчемного смерда, как он. Сильвин искренне восхищался ими и считал себя недостойным даже плевка в лицо с их стороны.

Теперь же, однако, он живет в каменном коттедже и его обслуживает прислуга. Рядом с ним великолепная Мармеладка, один только запах которой повергает его в благоговейный экстаз. Его больше не оскорбляют и не бьют по лицу, он участвует в деятельности самых властных людей Силь-фона, и, более того, теперь все они, эти обласканные судьбой Аполлоны Бельведерские, с белыми зубами, ушами и глазами, всецело от него зависят — от его пророчеств, от каждого его шепелявого слова. Он сполна изведал их души, он познал все механизмы местной политики, он изучил основные русла всех денежных потоков. Он владеет самой скрытой и поистине разрушительной информацией, он предвидит все, что имеет хоть какое-то значение для происходящего…

И вдруг Сильвину пришло на ум такое немыслимое озарение, от которого ему стало немного душно и даже сладковато страшно:

Предвидеть — значит управлять.

Как он раньше до этого не додумался! Сейчас он вовсе не тот слабовольный дистрофик, который когда-то стирал Герману джинсы, мочился в штаны и питался кошачьим кормом. Сейчас он тоже нечто вроде бога, а может быть, и самый главный бог, по крайней мере, в масштабе Сильфона. Он имеет возможность не только косвенно влиять на все важные городские события, но и непосредственно вмешиваться в них, какими бы судьбоносными они ни были, менять их, как ему заблагорассудится. Вот так! Если он захочет… Нет, просто гипотетически. Если он, черт подери, захочет …

Сильвин надолго задумался, незаметно для себя разрывая бумажную салфетку на тысячи мельчайших клочков…

Запись 12

Тем временем события развивались со скоростью барабанной дроби. По всему Сильфону расклеили предвыборные плакаты с праведной физиономией Старикашки и попурри из его звонких обещаний. Он сулил жителям множество благ и налоговых послаблений, он божился покончить с бедностью и вопиющим богатством, он клялся раз и навсегда расправиться с бюрократами и казнокрадами, с наркоманами и наркодилерами, со всеми бандами и шайками, правившими в ночных кварталах. Достаток в дома, порядок на улицы! Тот же популистский колокольный звон раскатисто изливался со страниц газет и экранов телевизоров. Сильфон начало лихорадить.

Аналитики Иисуса только разводили руками: рейтинг мэра галопировал, приближаясь к невообразимым семидесяти процентам. И это несмотря на участвующих в избирательной гонке грозных конкурентов — политиков-тяжеловесов, выписанных из столицы, невзирая на тотально прямой подкуп избирателей и вопреки тоннам выливаемого на мэра зловонного компромата. Пожалуй, в этих условиях не помогут и завербованные через одного мистером Colgate счетчики избирательных участков города.

Горечи сердца не усладишь улыбкой. Вскоре улыбки на лицах столичных, сначала замерзли, а потом стали принимать выражение последнего отчаяния. Было понятно, что если Старикашка удержит за собой кресло мэра, то ни за что не простит сопернику откровенное и весьма жесткое противостояние. Иисус будет распят, а его сторонникам только и останется, что сделать себе харакири. Если раньше столичные еще топтались в нерешительности, не желая чрезмерно тратиться и прибегать к крайностям, то нынче были готовы срывать подметки у прохожих на ходу.

В течение следующей недели союзник Старикашки Герман потерял половину своих самых доходных мест. Сгорел новенький торговый центр, федеральные агенты по борьбе с незаконным оборотом наркотиков закрыли ночной клуб, чиновники из столицы неожиданно отняли у его автобусной компании, обслуживающей половину городских маршрутов, лицензию. Далее была признана незаконной сделка с покупкой старинного особняка в центре Сильфона — всех его обитателей поспешили при помощи автоматчиков в масках из антитеррористического подразделения выселить, а сам дом опечатать. Чуть позже на Германа завели целый фейерверк уголовных дел. Его обвиняли в убийстве Капитана и заказе убийства инспектора по охране памятников старины, в распространении наркотиков, в незаконном предпринимательстве и неуплате налогов в особо крупных размерах, в совращении несовершеннолетних и вовлечении их в занятие проституцией, не говоря уже о такой мелочи, как незаконное хранение оружия. Стоит ли говорить, какую роль в происшедших событиях сыграл бывший жилец Германа, Сильвин?

Вскоре после этого к Сильвину явился мистер Colgate в своей неизменной журавлиной бейсболке. Впервые за долгое время он был в прекрасном расположении духа, о чем говорил его особой ослепительности оскал и самодовольная полутанцевальная походка.