Он лежал, этот парень, уже наполовину занесенный снегом. Его глаза выражали покорность судьбе. Он не звал, не просил, не простирал руки вслед уходящим. Он лежал, как в постели, засыпая... Что мог сделать Ригони? Он скрипнул зубами и пошел дальше.

«Мне трудно говорить правду, — сказал он отцу. — Но если вы хотите, я вам скажу». Старик выслушал его молча, не перебивая, не задавая вопросов. «Так это было», — закончил Ригони.

Старик взял сержанта под руку и повел в тратторию. Литр вина и два стакана. Еще литр вина. Старик посмотрел на портрет Муссолини, прибитый к стене, сжал кулаки. Он ничего но сказал, встал и пошел к дверям по прямой, натыкаясь на шарахнувшихся от него людей. Ригони забежал вперед. Старик прошел мимо. Он видел только сына на снегу...

Все мои чувства пронизывает гнев, рожденный отчаянием. Во мне бродит неясное еще самому стремление восстановить растоптанную воинскую честь. У меня не было политических идеалов, кроме расплывчатого еще желания бороться за лучшую Италию, очищенную от лжи, притворства, кроме страстной жажды освободить страну от фашистского духа.

Слишком много я видел фальши.

Я вспоминаю свою недавнюю юность и ужасаюсь. Эти парады на Императорской площади, планетарные митинги, оскал дуче, коллективное безумие. Теперь я понимаю, в какой нравственной клоаке я барахтался столько лет. А самое главное: отомстить гитлеровцам за все наши унижения.

Я знаю, что меня ждет. Укрывшиеся от фронта фашистские главари причислили к лику святых тех немногих, кто вернулся из России. Опять идет политическая комедия. Мне говорят: порядочный итальянец не должен с восторгом отзываться о русском населении и с ненавистью — о немцах. Но я прошу, чтобы фашистские тыловые крысы оставили меня в покое. Я свою лепту в эту проклятую войну внес, с лихвой расплатился за иллюзии молодости.

Брехня, псевдопатриотическая декламация мне обрыдли. Пусть фашисты «внутреннего фронта» присмотрятся к гитлеровцам поближе, пусть узнают их так, как узнали их мы на русском фронте. У них еще есть для этого время. Им бы быть сейчас под Белгородом, на передовой, преграждая путь, как они выражаются, «красной орде». Но они почему-то сидят здесь, в Италии, в Кунео, как кроты. На беседе в отделении фашистской партии я так и сказал: «Восточный фронт еще открыт. Почему вы не идете воевать?» С моим военным прошлым я не боялся теперь ничего.

Услышав ночью возгласы: «Фашизм пал, да здравствует армия, да здравствует Бадольо!» — я вскочил, точно меня ранило. Какая неразбериха! Я всеми силами души ненавижу гитлеровцев, презираю фашистов, укрывшихся от фронта, продажных, трусливых иерархов. Но те, что погибли, наши бедные солдаты, павшие в России, не дают мне покоя. Значит, они сложили головы напрасно, словно родины и не существует вовсе? Все кричат: «Долой фашизм, да здравствует армия!» Но какая армия? Армия мертвецов, та, что погибла зря, или армия живых, не знающая, за что теперь сражаться?

Итальянская армия распадалась. К Кунео подходили немецкие войска.

Ужасно ощущать в себе эту медленную агонию, чувствовать, что военная форма — помеха, оружие — в тягость. Второй крах, который я переживаю за короткое время, еще более тяжек, чем первый.

Здесь мне следует прервать рассказ Ревелли и хотя бы кратко напомнить читателю военно-политическую обстановку в Италии того времени. Муссолини был арестован при выходе из виллы «Савойя». 25 июля в 10 часов 45 минут римское радио передало два сообщения о падении фашизма. Первое: король Виктор Эммануил стал главнокомандующим всеми вооруженными силами. Второе: Бадольо — глава правительства. Двадцатилетний режим рухнул мгновенно. С улиц городов будто ураганом сдуло «мушкетеров дуче», «самых верных», всех преторианцев фашизма, как бы они ни назывались. Будто сквозь землю провалились фашистские иерархи в высоких сапогах — осанистые, со свирепыми лицами.

Из тюремных ворот с узелками в руках выходили бледные, исхудалые заключенные. Но власти не желали предоставить народу и двадцать четыре часа свободы. Военная диктатура сменила фашистскую. А события в стране уже выходили из-под контроля правительства. 9 августа делегация антифашистских партий потребовала от Бадольо немедленно прекратить войну на стороне гитлеровской Германии. Но энергии его хватило лишь на репрессии против народа. Бадольо медлил, оттягивая разрыв с нацистами, хитрил, петлял.

Тем временем немецкое командование стянуло через альпийские перевалы в Италию одиннадцать новых крупных соединений. Собственно говоря, вторжение на Апеннинский полуостров оно начало сразу же после 25 июля, постепенно наращивая свои силы. К 8 сентября Гитлер сосредоточил в Италии два мощных формирования — армию «А» к югу от Апеннин и армию «Б» на севере. Правительство Бадольо все это время билось в истерике, но бездействовало. Воевать с нацистами значило дать выход народной ненависти к захватчику, совершить крутой поворот в ходе событий, а в конечном счете признать историческую правоту коммунистов.

Население требовало оружия. Люди желали сражаться. Они услышали холодное «нет». Итальянская армия была обречена на развал — она уже не годилась в качестве орудия господствующего класса... «Существовал только один путь, чтобы вернуть ей честь и достоинство, — это включить ее в народную борьбу против нацистов. Но это решение было отвергнуто с самого начала», — пишет итальянский историк Роберто Батталья.

Правительство и престарелый монарх бежали с поля еще не начатого боя. Таким образом, огромные и самые богатые территории Италии стали легкой добычей Гитлера. 10 сентября немецкое командование опубликовало заявление: «Итальянских вооруженных сил больше не существует». Но уже 9 сентября возник Комитет национального освобождения. Антифашистские партии объединились, чтобы, как провозгласила их декларация, «призвать итальянцев к борьбе и сопротивлению, вернуть Италии место, которое ей надлежит занимать в сообщество свободных наций».

Когда начала спадать полна хаоса, прокатившаяся по стране, обнаружилось, что она не только причинила разрушения, но и оставила после себя первые ростки возрождения Италии — партизанские отряды, расположенные повсюду, а особенно вдоль Альп и Апеннин.

— Был момент, — снопа ведет свой рассказ Ревелли, — когда зубры тылового офицерства попытались удержать старые порядки. Противно было глядеть на этих «вояк». Их униформа отражала всю нелепую буффонаду фашизма: медные орлы и черепа, бесконечные побрякушки, те же высокие сапоги, связки ручных гранат за поясом, ковбойские пистолеты. Население презирает их не меньше, чем гитлеровцев. Они грабят, пытают, пробуют насильно вербовать итальянцев в немецкую армию. Нет, надо покончить со всем этим. Никогда не поздно произвести расчет. Но он должен быть честным.

Я в последний раз пошел в полк. Казарма пуста, как бывало в дни маневров. Я — на самом дне глубокого колодца. Здесь, в этой темной казарме, окончательно и навсегда кончился мой фашизм, слепленный из невежества и самомнения. Я думал, армия была чем-то бо́льшим и лучшим, чем фашизм. Но здесь я, бывший курсант батальона «Вера» Моденского королевского училища, похоронил и свою веру в армию.

По городу бродили солдаты в поисках гражданской одежды. Я еще носил военную форму. Возле казармы я встретил несколько молодых офицеров, подошел к ним и спросил: «Господа, что будем делать дальше? Не пора ли начать? Не пора ли выгонять гитлеровцев из Италии?»

Через два дня вместе с ними я ушел в горы. И не с пустыми руками. Я взял с собой два советских ручных пулемета. И примкнул к небольшому отряду — со временем он влился в партизанскую дивизию «Справедливость и Свобода».

Без России я восьмого сентября запрятался бы от всех, как больная собака.

Теперь это общеизвестно: многие солдаты и офицеры альпийских войск — из тех, что прошли дорогами войны, из тех, что узнали русских и достаточно нагляделись на гитлеровцев, повторяю, многие из них стали командирами партизанских отрядов. Эти люди видели, как вы били нацистов. Они прекрасно изучили немецкую тактику с ее приматом упрямства и недооценкой противника.