Ревелли отложил книгу.

— Да, все мы испытали одно и то же, — говорит он. — Мы шли по ледяной дороге. Метет поземка, кружится снег. Полк извивается в степи цепочкой. Но уже звено не входит в звено. Обмороженные появились еще в начале перехода. С каждым шагом их все больше и больше. Пешком, пешком... Если мы видели на горизонте колонну грузовиков, то говорили себе: «Это немцы или русские».

Снег падал крупными хлопьями, но и сквозь его завесу мы увидели огонь и дым над селом Подгорное. Там была большая база боеприпасов. Гитлеровцы не успели ее вывезти и подожгли село. Так хотелось отдыха и тепла, что солдаты пёрли на улицы, охваченные огнем, надеясь все-таки найти уцелевшие дома, обрести кров над головой. Здесь все смешалось: немцы, итальянцы, венгры. Кто-то обнаружил склад спиртного.

Вхожу в ригу. Почти сотня итальянцев валяется на зерне. Половина из них мертвецки пьяна. Те, кто еще держится на ногах, кричат и шумят, приказов никто и слушать не хочет, и всем на все наплевать. Одни ничего не понимают и чувствуют себя пьяно-счастливыми, другие понимают: это катастрофа, так не лучше ли погрузиться в ее бездну одурманенными?

Черный дым стоял над селом Подгорное. Черный дым, как траурное знамя альпийцев на мостах Бассано и Ператти.

В кошмаре этой ночи мне да и всем казалось: мы уже в плену, все кончено! Но все еще только начиналось.

Ревелли замолкает, полуотвернувшись, долго смотрит в угол комнаты. Что видит он там? Солнце бьет в окно прямой наводкой. Но Ревелли передергивает плечами, будто в ознобе. Как раз в те дни, о которых он ведет рассказ, а именно 17 декабря 1942 года, Чиано и начальник итальянского генерального штаба отправились в ставку Гитлера. Фюрер хотел самолично пощупать пульс союзника. Чиано записал тогда в дневник: «Когда я прибыл, то ни от меня, ни от моих спутников не скрывали беспокойства по поводу вестей с русского фронта. При этом вину за случившееся открыто приписывали нам... Вальтер Хевел, который очень близок к Гитлеру (кстати, он оставался с фюрером в бункере до самого конца рейха. — А. К.), имел с моим сотрудником Марио Панса такой разговор:

П а н с а. У нашей армии большие потери.

Х е в е л. Совсем наоборот. Она просто бежит.

П а н с а. Как вы в прошлом году бежали под Москвой?

Х е в е л. Вот именно!»

— На заре мы вырвались из этого села, — продолжал Ревелли. — Офицеры кое-как свели людей разных полков в одну колонну. Моя рота истаяла ровно наполовину. Но, как я потом узнал, дивизию «Тридентина» — то, что от нее осталось, — начальство считало тогда наиболее организованной. В ледяном блуждании внутри котла импровизированные отряды именно нашей дивизии — да, отряды, потому что ни батальонов, ни полков уже по существовало, — принимали на себя удары советских войск.

Как мне рассказать вам об этой дороге отступления?! Даже сейчас воспоминания о тех днях будоражат все мое существо. И первое, что встает перед глазами, это наши отношения с гитлеровцами. У русских есть пословица: «Друзья познаются в беде». В этой нашей беде на равнинах России мы познали гитлеровцев как своих врагов. Вот первое, с чего они начали в первые же дни отступления: всюду, где могли, они с оружием в руках отбирали у итальянцев машины и горючее, лошадей.

Да и отступать они хотели впереди нас. Помню, как немецкий фельдфебель, возглавляющий конный обоз, дико орал: «Прочь с дороги!» — желая прорваться через нашу колонну. Итальянский генерал, по-моему это был генерал Мартинат, схватил под уздцы первую пару лошадей. Капрал замахнулся на него тесаком. Только с помощью автомата мы восстановили субординацию между «союзниками».

Помню в эти же первые дни одного из начальников нашего тыла — полковника артиллерии. На этого деморализованного, усталого человека было страшно смотреть. В его руке — топографическая карта, он дрожит, взгляд неподвижный, почти угасший. Бедный старик, он вызывает во мне искреннюю жалость. От него ждут указаний, распоряжений. Наконец он как бы восстает из своей летаргии. И что же?.. Он отдает приказ... стрелять по своим. Жалость моя разлетается вдребезги.

Так наше отступление превратилось в паническое бегство. Мы идем по дорого, устланной уже брошенным снаряжением. Теперь вся наша военная задача состоит в «темпах драпа». Иначе мы застрянем в «мешке». Обувь расползлась — кто-то на ней сильно разбогател. Солдаты бросают жалкие ошметки ботинок, обвязывают ноги сеном, упаковывают их в обрезки одеял. Офицеры, не долго думая, берут пример с рядовых.

Как мы облизывались на немецкие сапоги, а еще больше на русские валенки! Вот уж действительно непревзойденная обувь, теплая, удобная. Спустя много лет я узнал о попытках нашего военного министерства наладить их производство в Италии. Не удалось! То ли наша промышленность развела руками пород этими необычными, никогда не виданными в наших краях «чудо-ботфортами», то ли мал был срок для их освоения — нас быстро разбили, — не знаю, скорое всего помешали фабриканты — поставщики армейских эрзац-ботинок.

В нашей колонне и сам командующий альпийским корпусом Наши. Тот, о ком вы говорили, да, тот, кто похвастался неодолимостью альпийской линии на Дону. Теперь он, как рассказывали мне очевидцы, безучастный ко всему, ехал в автомобиле, зябко уткнув нос в воротник меховой шубы.

Фактически командовал колонной какой-то немецкий генерал — фамилия его вылетела из головы. Да, в те дни действовала старая поговорка: «Кто палку взял, тот и капрал». С нами было несколько танков немецкого же генерала Фишера.

В дни отступления гитлеровцы словно обезумели. Переночевав в избе, они наутро сжигали со. Обнаружив где-нибудь в амбарах зерно в мешках, они рассыпали его по снегу. Лейтенант Ричардсон из моей дивизии вспоминал, как в Ровеньках его солдаты случайно захватили группу ваших с оружием. Немцы отобрали пленных, сказали, что поведут их с собой, и ушли вперед. Через сотню-другую метров итальянцы наткнулись на трупы этих несчастных: их расстреляли. Мы идем днем и ночью. Это был марш отчаяния. Мы видим сумасшедших уже поминутно — они рыдают или смеются на снегу, а один с диким хохотом раздевается и голый вприпрыжку бежит по мерзлой земле. Кто-то ползет на четвереньках, другие, решившись, остаются в русских избах.

О русская изба! Единственное место, где я встретил тогда человечность. Хорошо помню чистую горницу, а в ней старуху с двумя внучатами. Она ведет себя сдержанно, отчужденно, может быть, ненавидит нас, но не так, как гитлеровцев, это я знаю твердо. Уже тогда мне стало ясно: по-прежнему говорить о нашем союзе с гитлеровской Германией — значит оскорблять память павших. После отступления немцы — наши враги еще в большей степени, чем в 1915 году, когда Италия вступила в войну на стороне Антанты.

И поразительное явление — оно не перестанет меня удивлять до самой смерти — в наших взаимоотношениях с «союзниками» раньше всех разобралась русская крестьянка. Да, да, именно она своей чуткой душой немедленно уловила разницу между «белокурой бестией рейха» и итальянским простым человеком, насильно брошенным в огонь этой чуждой ему войны. Как быстро ощутила она эту разницу и как точно ее понимание отозвалось на ее поведении!

Нет, она не обманывалась на наш счет: мы ведь пришли на ее родину с оружием в руках. Но, угадав, что творилось в душах очень многих из нас, она по-русски жалела нас — побежденных, разбитых и ненавидящих надменных гитлеровцев — претендентов на мировое господство. О женщина русской деревни, как мы восхищались твоей стойкостью, терпением, чутким сердцем, добротой, прекрасным пониманием человеческой натуры и социальных оттенков жизни!

Хочу сказать прямо: итальянское командование не желало отставать от гитлеровского в разграблении захваченных районов. Но нацисты не склонны были делиться ничем и ни с кем. Хочу также сказать: гитлеровские солдаты охотились за всякой живностью — курами, гусями, свиньями, принадлежащими местному населению. Были и среди нас мерзавцы, готовые преступить законы простой человечности.