На Зинаиду Николаевну никто внимания не обращал, никто не восторгался, никто не ужасался. Одна Анна Андреевна Ахматова, имея досуга больше, чем остальные писатели, не могла не исследовать всех качеств Зинаиды Николаевны. Жены великих людей – это была ее коронная тема, поскольку роль, которую играли эти дамы, она считала достойной лишь себя. Обладая поистине великой наблюдательностью, она одна сказала: «Когда нечем было восхищаться, он восхищался тем, что она сама мыла полы». Она не знала, что, как правило, влюбляясь, каждый восхищается чем-то приблизительно таким же малоценным – и очень часто гораздо менее утилитарным.
Зинаида Николаевна мыла полы. По крайней мере оригинально. За что Маяковский полюбил Лилю Брик? За яркие глаза, решительный нрав, передовые взгляды на вопросы (и решение вопросов) пола. Слишком много достоинств для одной возлюбленной – таких замечательных барышень немало можно встретить. Скорее всего сначала была искра, а уже потом было не отвертеться от достоинств. Говорят, что в Пастернака искрой ударил Нейгауз – и только после подоспела с кастрюлями Зинаида Николаевна, но это самый бесплодный разговор, к тому же и нейгаузы на дороге не валяются.
Зачем для любви нужна женщина? Зачем было разбивать семью Зинаиды Николаевны, когда все ее недостатки он видел и знал? Он придумал достоинства, но он мог бы придумать эти достоинства сам по себе, не закрывая ими конкретную женщину. Ведь это была энергия, родившаяся в нем самом, в Борисе Пастернаке.
Написать Цветаевой значило объяснить ей, почему он предпочел не ее. Цветаева называет себя «малокрасивой» – это красиво как слово, но женщине нельзя быть малокрасивой: здесь какой-то душевный, нравственный или какой-то иной, непонятый собой и себе необходимый изъян. Цветаева отвечает Борису более кратко – ей скучна его любовная история. Думаю, она вздыхала от пережима, когда читала во все новом письме: «на то он и брат мне» (о Нейгаузе) (Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922—1936 гг. Стр. 537), «Он играет совершенно неслыханно, с неожиданностями ТАКОГО полета, что право авторства самим звучаньем переуступается от Шопена и Шумана ему, он побеждает такое страданье, что, скрючившись, я реву и ноги готов ему целовать, думая, что меня не заметили. Но в антракте меня зовут к нему. Я говорю, что его на руках надо отнести с концерта» (Там же. Стр. 538).
Действительно, можно поверить в неревность Ольги Ивинской и поверить, что Пастернак влюбился в Генриха, а не в Зинаиду. Наверное, более яркого момента любви к Зинаиде Николаевне, чем во время этого концерта, он не переживал за весь их роман. Потом они поехали вместе пить – тут бы еще есенинского «бить Зинке морду».
Письма к Цветаевой не самые интересные, но в них какая-то совершенно особая нота искренности, он не стесняется ее. Придворный лис князь Василий (Курагин, отец Анатоля и Элен), врожденный лжец, выбирает такой тон: «как бы человека, убедившегося в невозможности лгать перед проницательностью собеседника», – в каких-то нотках слышится, что Пастернак готов рассмеяться от отсутствия необходимости приукрашивать или выкристаллизовывать свои чувства перед Мариной Ивановной, она и так все понимает. Каждое слово, сказанное им. Ей просто ИСТОРИЯ не очень интересна. Возможно, неинтересно даже то, что было потом в этой компании: «"Как гениально! – слышится со всех сторон. – Гениально. Гениально", – твердит вполголоса Гаррик» (Там же. Стр. 538). Это Пастернак читает компании Цветаеву. «Сейчас звонит (все тот же Гар-рик). <…> „Да, знаешь, я все утро читал. Какая высота! Какой родной, единственно нужный человек, единственно необходимый!“» (Там же. Стр. 539), – она не влюблена в Нейгауза, Нейгауз не влюблен в Цветаеву. Пастернаков-ский восторг слога кажется преувеличенным.
Странно, совершенно нелитературные воспоминания самой Зинаиды Николаевны, написанные через тридцать пять лет после пастернаковских писем, полностью соответствуют их фактической последовательности. Писем – к Цветаевой, к родителям, к Фрейденберг она, конечно, никогда не читала. Они очень правдивы оба, она и Борис Леонидович. На удивление, что странно, все-таки любовь – это не тот предмет, о котором не может быть двух мнений, какого она цвета: что казалось синим одному, может показаться красным другому. Пастернак написал, а она запомнила одни и те же события – как будто, кроме них, ничего больше не было. Все это вехи, конечно, развития отношений – и объяснение в поезде, и признание Нейгаузу, и рыдание последнего во время концерта (замечательный биограф яростно упрекает Зинаиду Николаевну в неточности и передергивании непреложных фактов: не посредине концерта Нейгауз зарыдал, опустив голову на рояль, а только в конце. Зинаида Николаевна уличена!).
Ее «пугающее обаянье» – биографы недоумевают: звучит угрожающе, так не воспевают, однако о последующей «фурии из парикмахерской» написано так, как есть. Автор не хочет добавлять ей «женственности» – добавляет страха сам; сам же и пугается, отступает, сдается. И это не эрудиция вывела его на этот тон, не калейдоскоп культурологических реминисценций, это такой древний зов, который одним известным мотивом трубит в крови уже не первое тысячелетие. Кто прочитал один раз, помнит, как камертон: «Ибо прекрасна ты, возлюбленная моя. <> И грозна, как полки под знаменами» (Песнь песней Соломона). Зинаида Николаевна была более грозна, чем Евгения Владимировна, больше, тяжелее, – и Пастернак подумал, что он нашел единственно верное воплощение любви. Единственной он называл ее не раз (единственными в своем роде могут быть и уродства – как индивидуальный message данного конкретного человека всему миру), с годами договаривает: для меня.
И о великом человеке можно написать невнятный сусальный текст, и о маленьком человеке – роман. Кто знает, был ли реальный прототип у Акакия Акакиевича и не был ли это просто фрагмент из автобиографии: «Один день из жизни Николая Васильевича»?
Довериться одной-единственной биографии нельзя, какой бы скрупулезный исследователь ее ни написал. Все с течением времени все равно будет меняться. Читать о Пушкине интересно потому, что Пушкин – замечательный герой романа, который каждый пишет сам. Приятно же читать роман с прекрасным, достойным, интересным, непредсказуемым героем.
Пастернак – герой этого любовного романа. Ничего не выдумано – только посмотрено с разных углов. На Пастернака смотреть интересно, и не мучает вопрос: а стоит ли этот герой романа? Роман о Пастернаке написало множество людей – все, кто хоть что-то биографическое о нем читал. Кто не читал о нем, а читал только его, – те читали только его романы о себе. О чем еще стихи?
И фамилия Нейгауз красивее фамилии Пастернак. Удивительно, как это он из внимательности к семантическому bon ton не поостерегся от участия в треугольнике «Виноград» (Елена) – «Листопад» (Сергей) – и тут еще и он со своей огородной фамилией. У Жени Лурье фамилия из таких, которые требуют порядкового номера («Иванов седьмой. Хоть ты и седьмой, а дурак…») – и тут выходят Генрих Густавович Нейгауз и жена его Нейгауз Зинаида Николаевна (очень наглядно: вот ей бы и оставить во втором браке «фамилию детей»).
Зинаида Николаевна Нейгауз тоже значительно красивее Зинаиды Николаевны Пастернак. Первая – красавица, незнающий может предполагать в ней пусть яркую, знойную, но хрупкость. Тонкие музыкальные (и по Нейгаузу, дарителю ассоциаций, и по ее, с готовностью, музицированию иначе их не назовешь) пальцы – и тяжелый подбородок. Одно из немногих и оттого отчетливых толстовских определений женской красоты: «как бывает у вполне привлекательныхженщин, этот недостаток казался ее особенным, одной ей присущим достоинством».
Тяжелый волевой подбородок обманывал и заставлял обманываться: железная воля Зинаиды железом была повернута к ней одной: воля диктовала ей правило не растрачивать предназначенные семье силы на перевоспитание других, железная воля не делала ее деспотом. Но тяжелый подбородок заставлял задумываться, опасаться, сопоставлять с сияющими легкими глазами, все с теми же тонкими пальцами и будто только-только затяжелевшей (так и виделось, что опять по-толстовски: сильная, молодая и здоровая самка, вылупившаяся из кокона Наташи Ростовой) фигурой. Это – таинственная Зинаида Нейгауз.