А с Пастерначихой все ясно: уже в тридцать четвертом году она вдвое шире Пастернака. Сидит в конной повозке – это, конечно, было очень распространено, но не модно, не шикарно; Лиля Брик сама водила «автомобильчит», Пильняк ездил автопробегом из Ленинграда в Москву, – вот это да! А Пастернак сидел в повозке с Зинаидой Николаевной, будто она на ней непосредственно из каких-то короленков-ских времен въехала в нашу индустриализацию. С ними сын Зинаиды Николаевны, она при нем как нанятая бонна, как какая-то «тетка по отцу», как законная соперница заплаканной дамы с собачкой: «жена говорила басом: „Димитрий, тебе совсем не идет роль фата“». Фатоватым даже от такого соседства Пастернак не стал, но был худ, как студент, нервен – через год после этого форменно попадет в больницу с нервным расстройством: Зинаиду Нейгауз он проживал всю. «Ты была моей единственной до конца прожитой жизнью», заменить ее никем было невозможно. Нервное расстройство было ревностью к делам двадцатипятилетней давности.

Мемуары Зинаиды Пастернак по литературным достоинствам похожи на воспоминания Матильды Кшесинской. Уж что бы завлекательнее – а читать неинтересно. Когда нет литературного таланта, чтение становится неинтересным. Это другой вид науки – химия, а не гастрономия. Кулинария – увлекательнейшее занятие сродни поэзии, а химия имеет дело с веществами, главные характеристики которого – состав в цифрах и конфигурациях молекул: белки, жиры, углеводы.

Генрих Густавович Нейгауз не был Великим Пианистом, не был Рахманиновым, тогда что – его жена, которую вместо него полюбил Пастернак, становилась тоже мельче? При силе и мощи назовем это массой любви, которую он испытывал к Зинаиде Николаевне и не испытал больше ни к кому в жизни, – на этой любви есть кратеры, пятна, которые мы никогда не узнаем, что обозначают, рыхлости, провалы, сквозные дыры, готовые способствовать тому, что небесное тело хрустнет по ним, по причудливым линиям и разломается на миллиарды осколков, которых уже никогда не сложить, да и не вообразить, как же это было – и как блистательно было. Он пишет дарственную на книге няне – извинительную и полную раскаяния за суетные годы смены семьи, пишет жуткую по отрешенности, как будто из космоса пришедшую фразу Жене: если «бы Она была первой, а ты второй». Только Млечные пути с их мириадами комбинаций, одинаково реальных и безразличных Вселенной, могли предложить такое разнообразие вариантов. В нашем мире «если бы» не бывает. Если есть «если бы» – значит, он уже стал снова вместе с этой женщиной в сердце своем.

Маргарита Николаевна не знала примуса. Этому завидовали. «Маргарита» самого Булгакова была женой военачальника, – Булгаков знал, чем ему жертвовали. Зинаида

Николаевна драила кастрюли у себя на кухне, потому что поколесила по российскому югу в теплушках Гражданской войны и знала, что эта страна уже никогда не даст непоколебимой буржуазной праздности генеральской дочке.

Любовь к Зинаиде Николаевне забылась. Что-то увидеть в ней самой не удавалось и самым дальнозорким, уже ничего не отражалось в Борисе Пастернаке. Все разве что помнили и припечатывали: она хорошо вела дом, обихаживала домочадцев, а влюбился Пастернак в пианистическую игру ее замечательного первого мужа, Генриха Нейгауза. За что влюбился Нейгауз – слава Богу, об этом вопрошать некому. Никто не помнит вот этого: «Еще когда мы были с Женей, позапрошлой зимой, когда мне становилось грустно и что-то как мотив der Todesfhnung (зов смерти) проплывало по душе, всецело еще преданный жене и ребенку и погруженный в заботы дома <> я всегда думал, что последний день, отчетный, прощающийся и благодарный, провел бы весь день с утра до вечера <> с Зиной, тогда еще Зинаидой Николаевной, женой изумительного Нейгауза, – таково было с первой встречи действие ее особой красоты на меня, ее крови, ее тайны, ее истории. Я провел бы его с ней, я в ее лице простился бы с землей. Я ей сдал бы дела и ей рассказал бы, как много с самого детства хотел сделать для нее, для женщины, для подруги всех нас <> хотел и не сделал, но все, что попробовал, лишь для нее одной. <> Вот кто она, вот как я ее люблю».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 528.

Пастернак однажды из-за Зины травился йодом, а однажды только задумался о возможности самовольного конца, но на другую чашу весов встало то, что «с Зиной, страшно любимой той недомашней (какие кастрюли!) – убийственно мгновенной любовью, которую можно проверить именно мигом прощанья со всею жизнью и со всею землею, проститься не успею… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 356. Это он пишет Жене, Женя это читала.

Перед войной Пастернак прошел с Зиной все круги ада: нарисовал их сам, дал пройти ей, смотрел на нее и шел по аду за ней вслед. Любовь их иссякла, ему негде было взять дров в ее топку, она родила ему еще одного сына, и он, уже выворачиваясь наизнанку, выскребая остатки страсти, любил хотя бы этого сына, а потом началась война, приблизилась невыдуманная, как мечтал он, смерть, – и он снова полюбил Зину, снова захотел последний день жизни пожить с ней, снова написал ей страстные письма, даже с новой «Нейгаузихой» – сволочь ты нелюбящая, – а потом как-то все стало налаживаться, знакомые устраивались по эваку-ациям, Женя с Жененком были «окружены» в Ташкенте, вращались в самом изысканном обществе, Зинаида Николаевна считала простыни в детдоме, сам Пастернак колол мерзлый человеческий кал – тоннами, грузовиками. Умереть от любви не получалось. «Если бы я был моложе, я бы повесился» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 316).

По какому-то случаю Зинаиду Николаевну и треугольники пастернаковской судьбы стали вспоминать в печати, и статью о Зинаиде Николаевне назвали, желая уязвить неуязвимую, «Жена двух господ». Господа, правда, и сами знали, кто у них госпожа. «Зина понаделала из его (умершего старика Густава Вильгельмовича Нейгауза, бывшего свекра, девяноста двух лет) фуфаек и кальсон целый гардероб для Ленечки (Пастернака, сына Зинаиды Николаевны и Бориса)».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 714. Представьте себе, читатель, что вы заслуженный и выдающийся старичок и у вас есть талантливый и знаменитый сын. Сын женился, а эта жена наставила ему рога, ушла к другому и от него родила. И нашила этому, выражаясь пушкинским языком, выблядку, после вашей смерти, из ваших же кальсон – целый гардероб! И вы не переворачиваетесь в гробу, вы ей сами завещали эти кальсоны, обидчик сына – ваш сердечный друг, он горячо в письме родителям оплакивает вашу кончину, расточая вам самые искренние комплименты. «Он любил говорить со мной иногда даже

больше, чем с сыном…» (Там же. Стр. 713). Такую ситуацию с легкостью цирковой наездницы, невозмутимой дагомей-ской амазонки-наездницы, крутящей булаву (провезли таких парадом по Москве, женщин-телохранителей сиамского принца – таковы были первые восторги и страхи Пастернака о женщине), может создать поистине только та, которой нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем она сама нужна земле.