Ему не верилось, что такую никто не подберет… «Тоненькую, стройную, с прекрасным лбом, нежным, узким овалом лица, черными, откинутыми назад, в прическу, густыми волосами. В ней была замедленная грация – и в движениях, и в интонациях мелодического голоса, скорее меццо-сопранового тембра».

КУНИНА Е. О встречах с Борисом Пастернаком // ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 11. Стр. 113.

Почему у Женюры не случилось еще одного Фейхтвангера? Не было ли у писателя третьего брата? Двоюродного?

Насколько фантастическим был шикарный пятилетней давности роман!

Все действительно случившиеся в реальности истории таковы, что окажись один из несостоявшихся супругов свободен, разведясь, овдовев или просто переменив какие-то взгляды, – всегда можно обратиться к тому, кто был когда-то отвергнут. Если история, конечно, была настоящей и серьезной.

Впрочем, если история была попроще, то это даже лучше в случае Жени. Серьезная и «настоящая» история, любовь, может случиться с кем угодно, с самой простенькой женщиной, а вот НЕОЖИДАННОЕ предложение от преуспевающего банкира, брата знаменитого писателя, говорит о том, что она была хороша как просто подходящая партия для такого завидного жениха.

Почему не повторились предложения от других? Потому что не было того первого, не было и последующих. Женя с «довеском» – амбициями художницы, очень легко возникающими в России, пережившей лихорадку начала века сильнее прочих участников христианского летоисчисления, поддавшейся прессингу округляющихся цифр и даже пострадавшей интенсивнее многих, как одни дети болеют какой-то болезнью интенсивнее других, – вот с этим довеском полная холодом и эгоизмом Женя, никчемная и эффектная, как колба с жидким азотом, напускающим туману на сценическую площадку, никому не была нужна на рынке ходовых невест.

Тогда, в 1926 году, Женюра манипулировала Пастернаком, вызывая ревность к своим тщеславным фантазиям. Он же был в восторге от того, что ничто не придумывается, что все случающееся в жизни случается в реальности – в том числе и материализация фантазий.

«Когда все узнали, что около тебя есть другой человек, то все сразу испугались. <> За три месяца у меня note 6 ни разу никто не был, Жоня бы приехала, но <> Федя не позволит <> реальную помощь, о которой и я, конечно, могла мечтать, чтобы мы остались, пока суд да дело, в Мипсквп'е. Женичка бы ходил в школу, потом был бы на воздухе, в саду или с детьми, я бы понемногу работала.<> но в итоге я умоляла оставить нас <> на 4 дня <> мне не хотелось, чтобы нас, как багаж опасный, поскорее увозили, я только вернулась из Sanatorium, и Федя в истерике почти что мне сказал – это мой дом и моя жена, и я хочу, наконец, чтоб у меня дома был покой. <> Я ведь не могу огорчать папу, маму твоих и ссорить Федю с Жоней. Ведь они все, папа, мама, Федя, в конце концов правы – «я или не должна была уезжать – или осенью должна была быть в Москве» – это их слова, – и тогда, вероятно, ты бы расстался с Зиной. <> <> проездом Эренбург, увидав мое одиночество и страх перед всем <> стал уговаривать меня поехать в Париж. <> Я позвонила – и тут случилось – как же мне было собираться в Париж, когда все тянуло домой, и ты говорил с Волхонки <> я просыпалась с диким страхом, понимая, что ты на Волхонке и не один <> я умоляла папу и маму взять нас на время к себе, что мне очень больно, очень страшно <> С трудом для себя взяли Женичку, а меня врач отправил в Sanatorium, где мне что-то вспрыскивали, массировали, давали пилюли от страха <>».

Письмо близится к концу. Пастернак ничего не просит, но Женя дает ответ на могущую возникнуть просьбу – вдруг он одумается?..

«Как же я могу с тобой когда-нибудь увидеться, когда ты, как что-то очень счастливое, преподносишь – остаться с Зиной, взять Женичку, что Ирина с Шурой не понимали, как это ты хотел к нам вернуться. В состоянии тоски и отчаяния я писала тебе письма об осени, о том, что все возвращаются домой, – что ж ты значит решил, что наш дом с тобой уже не наш, что можно и без меня. Зачем же, зачем же мне тогда с тобою видеться, ведь ты уже решил, что у нас дома нет. Ну хватит. Твоим родителям письма кажутся чудными… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 353—354.

«К этому письму она приложила фотографическую карточку – вот уж подлинно: „каким еще оружьем вас добить?“. Здесь выражения их лиц трудно описать, карточка воспроизводилась многократно – Евгения Владимировна с торжественно-скорбным лицом обнимает и словно предъявляет зрителю сына Женю, глядящего на мир с выражением тягостного недоумения и незаслуженной обиды».

БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 400.

Призрак будущей жизни, одной без Бори с ребенком, встал перед Женей сразу в прекрасной обстановке заграницы. Вернее, призрак труда и одиночества, еще вернее – не одиночества, а предоставленности самой себе, без привычного исполнителя ее воли и безволия.

«По приезде в Берлин, подсознательно желая нам блага – то есть отправить нас поскорее к тебе, нас оставили одних, чтоб я на деле убедилась, что мне одной с Женичкой не справиться – что мне нужно только думать о том, как бы поскорее вернуть тебя к нам».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 353.

Это тот ракурс, в котором всегда рассматриваются отношение и обязанности Пастернака к оставляемой семье. Весьма неожиданный – Жене надо было ОТКРЫТЬ ГЛАЗА на то, что и так составляло ее главную цель. Будто труд по воспитанию ребенка был ей хоть когда-нибудь в радость: она не только растила, но даже баловала его чужими руками, будто она рвалась показывать «гордость» и опрометчиво делала жесты по бросанию супруга – и будто не взваливают (не имея возможности даже рассуждать о посиль-ности) на себя этот труд миллионы бросаемых женщин. Жене – не справиться. Пелена с глаз спадает – остается только вернуть Пастернака.

«Маму пригласили к себе папины друзья <>, которые жили недалеко от Берлина. Меня восхищала самостоятельность их сына Марка (по-домашнему Маки), который был на год младше меня и один ездил в Берлин на поезде. В нем воспитывали мужественность и независимость».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 355.

Женичку воспитывали по-другому. Вообще-то это было бы справедливо, если бы за плоды такого воспитания – за «последствия», как Пастернак называл позже старшего сына – Пастернак разделил бы ответственность. Но с другой стороны, это было его поддавками Жене. Не любовь к жене – а разделенный «непосильный труд по уходу за ребенком».

Человеческое дитя создается по мерке человеческих сил. Место человека в этом мире было задумано таким ничтожным, что человек запросто может быть выброшен из жизни, но род человеческий от таких регулярных случайностей не выводится – другой зачавший докормит дитя. Если Жене вдвоем с Борисом (плюс штат) было еще возможно осуществлять уход за ребенком, а одной стало абсолютно невозможно – значит, отнюдь не половина трудов была на ней. Так, что-то номинальное, показушное, необязательное.

«Я хочу, чтобы ты восстановил семью. Я не могу одна растить Женю. Если вопреки всей правде ты не хочешь быть с нами вместе, возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь».

Там же. Стр. 344—345.

Речь идет не о «правде», «мире» и «жизни», а о пеленках.

«Папа твой тоже, видя <> что деньги у меня пока есть, тоже мне сказал, что если я и правда о работе мечтаю, то место мне только в Париже».

Там же. Стр. 354.

«…денег, которых у тебя будет, надеюсь, всегда больше, чем ты захочешь принять».

Знаменитые стремление к самостоятельности и вера в свои силы на таких условиях были, казалось бы, максимально близки наконец-то к реализации.