Проверил ключи. Опыт был, ключ от сейфа он прицепил к общей связке, где он не выделялся среди других ключей. Вся сязка была подсунута под край ковра: «Конспиратор!»

Он побрился. «Будешь конспиратором после всего!» Пришла горничная. Убирала и косилась на него. «Не эта, часом, была?» Она собрала посуду. Недопитые бутылки он попросил унести, его мутило от одного их вида. Низко нагибаясь за хоботом завывшего пылесоса, словно из последних сил мешая ему уползти под кровать, она показывала из-под короткого форменного халата зад в колготках, под которыми ничего не было. На колготках была дырка. Хоть ты тресни, хоть десять звезд будет отель, а дырка на колготках найдется. Россия. Его страна. Он готов заплакать над этой дыркой. От злости!

«Это все, что зовем мы Родиной, это все, отчего на ней пьют и плачут в одно с непогодиной, в ожиданьи улыбчивых дней…»

«Блеск и нищета…»

А заплачь он, этой девице будет первой наплевать. Она права. Он слишком о себе много мнит. Он забыл на минуту, что миру не до него, и деревенской бабе этой не до него, что если бы не его деньги, ему и уборщицы никто бы не привел, и не жил бы он здесь, разве что Косоглазка пускала бы его, потому что она тоже никому не нужна.

Перед глазами встал виадук-путепровод, бледное небо в клубящихся, живых тучах, Замок, занесший ногу в стальном ботфорте над автобаном, по которому бежит он, как на полотне Мунка – заложив руки за голову, с искаженным от крика лицом. Нога Замка в железном сапоге, того гляди, наступит на него.

Он забылся, вероятно, на какую-то минуту. Встал, нашел «Балантайн» в плечистой бутылке цвета йода. «Пробка утлая над йодом, как ты, бедная, истлела…»

Налил, выпил и передернулся. «Ничего, сейчас полегчает… Как там дальше? „Вот и жизнь моя, как тело… итело… и душа…" Нет, забыл! Может, все же не было инсульта?»

Смысл забыл. То ли Ходасевич сравнивает тело с пробкой, а йод с душой, то ли наоборот. Что в нем умрет раньше?

Он помнил, каким стал перед смертью его умный, начитанный отец – совершенным ребенком. Полный маразм, «детство золотое». Если наследственное, то и у него истлеет раньше душа. Нет, он не позволит. Вернее, ему не позволят. Все дружно понемногу растащат остатки сил, здоровья. Косоглазка первой встала в очередь. «Кто последний?»

Он знал, кто, только не произносил это имя даже про себя.

За окном шел редкий московский снег, сухие белые опилки сеялись из белесого ничто; там, в небесах, пилили сухие стропила мирозданья – его пошатнувшейся жизни.

Я вспомнил стихи. Не было никакого инсульта! Просто возраст, и я обречен подчиниться и капризам и сюрпризам памяти.

Пылесос смолк. Точнее, тишина ворвалась и заставила вздрогнуть. Женщина толчками ноги подгоняла пылесос на колесиках к дверям. У дверей она повернулась, слегка раздвинула полы халата и подождала, как я отреагирую. Заученный прием. Всегда можно отступить, если вызов отвергнут. Я ее понял. Нащупал деньги в кармане и, не считая, протянул ей. Она, не запахивая халат, пересекла холл по плохо вычищенному ковру и взяла деньги. Сделала шаг к нему, склонив голову вопросом.

Стоящая передо мной бабенка из предместья легко утирала Европе нос: «Поделом я вам отомстил, мусью!»

– Концерт окончен! – сказал я, прибавил еше купюру и почти силком стал выталкивать ее вместе с пылесосом.

Она поправила одежду и, как ни в чем ни бывало, вразвалку покинула номер, подхватив пылесос, как то сделала бы с ведром баба в деревне.

«И это – любительница!» – я был восхищен.

Халдей из «Абдуллы» принес подозрительную икру, рюмку с водкой и багет, – по их мнению, так должен выглядеть русский калач. Он поставил склянку в «серебре» с куском льда, сверху лежали куски икры на листиках масла. Опрокинув рюмку и запив ее ледяной «Виши», я сделал бутерброд и вспомнил фразу из «Срашной мести»:

– «…ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить, и не мочь отмстить».

И странно чувствует себя такой человек, когда его оторвало от корней и понесло. Тут даже не одиночество, а полная потеря представления о том, что он, и что не он. Словно воду смешали с водой. Я одновременно был и внутри и снаружи. Я был официантом, вышибалой у двери, тетеревом на суку, охотником. Я был ружьем и пепельницей. Мне было легко.

«Неужели мне опять подсыпали чего-то? Ну-да! Я же сказал про выигрыш в рулетку официанту! Ба! Минералка ведь была открыта! Да и в рюмку могли… Надо бы взять бутылку. У них специализация – потрошить заезжих русских! Там революция, реформы и море разливанное „свобод“, не говоря о водке, а тут ничего не изменилось!

Не, ребята, вы начали первые! Вам невдомек, что у нас первой пришла свобода освободить ближнего от денег! У вас выучились! Спасибо за науку. А вы прохлопали. Нынче мой ход. Только не переиграть!»

Я кликнул официанта, спросил целую бутылку «Смирновской» и развязно осведомился, можно ли познакомиться с девочкой «до одиннадцати»?

– До одиннадцати? – халдей сделел вид, что даже его, «тертого», покоробило.

– Часов! Ты сказал – они у вас «с одиннадцати»?

Он расслабился и ощерил зубы из плохой пластмассы:

– Сделаем, – пообещал кудесник в вытертом смокинге. Из-за кулис, откуда-то из-за портьеры вышли два типа, они курили тонкие сигарильо и коротко кинули в мою сторону острыми, как бритва, глазками. Один был моего возраста, и я его узнал! Даю слово! Он постарел синхронно со мной. «Всешакалишь, шаромыжник! Не удалась жизнь, а?! Так, так!» Усики и зачес на плешь. Сегодня он хотел, видно, «поработать» испанцем: пиджак, обшитый тесьмой, и дохлый цветок в петлице. Такой саданет бритвой, не вздрогнет – вылитый «Хозе». А «Эскамильо» с ним рядом будет ему подыгрывать. Тот раз они тоже работали на пару. Нет, вру – была третья! Наживкой тогда была девка. Они оба постарели на то же количество лет, что и я, и это было смешно. Себя не видишь, думаешь, ты все тот же. А потом встречаешь вот такой ходячий хронометр. Но мне их не было жалко, мне себя не было жалко – мы стоили друг друга. Я был лохом, «колхозом» тогда. Они – французскими бандитами-жиголо. Мир пережил черт те что за прошедшие пять-шесть-десять лет, чуть не убили папу, грохнулся Союз, а они, как два старых мула, все везут свою телегу с камнями. «Ну, вот он я! Берите меня теплым! Кому будете сдавать, обчистив, западные люди?» «Некому нынче!»

Наши стукачи полиняли. Всесильными их сочиняют сегодня сочинители-эмигранты, чтоб пугать Запад, набивать цену себе и призывая здешних к демократической бдительности. Сегодня наклевывется главный козырь – причастность нынешней власти к «структурам» госбезопасности! Как будто не во Франции крыса-охранник Фуше пережил все режимы. Еще они любят наших попов ловить на связи с гебешниками. «Овод» они не читали. Самое смешное, что попы некоторые продались. Ладно бы только гебухе – она работает, на их взгляд, все-таки на своих, можно как-то понять! Но нет – забугорным защитникам свобод. Интересно, как они мыслят Бога? Западным дяденькой с сигарильо?

«Народ, жертвующий своей свободой ради своей безопасности, не заслуживает ни безопасности, ни свободы…» Да что он понимал, Смит Адаме! А как свободой жертвуют ради «безопасности» открыть казино на паях с мафией и ментами? Такого ему в башку не залетало?

Этакий мудрец, второй президент, брезгливо глядящий на коллег-политиканов: «Когда зачитывали Декларацию независимости, я тоже был во дворе Конгресса. Из людей порядочных я не увидел там никого!» Эффектно. Политика – такое же грязное дело, как и секс. Все занимаются этим и не боятся испачкаться. Папы попадались из таких семей, как Борджиа и Сфорца. И ничего – в Сикстинскую капеллу прут толпами, гражданин Буанаротти не побрезговал заказом папы Сикста… А уж если намекнуть на склонность лидеров бывшего совка к однополому сексу – встрепенется вся демократическая общественность: «Поиметь хотят народ!»