«Вот оно, рабство низких».

«А голубей жалко. Хорек – сука!»

А как у других? Никто ни в чем не признается? Готовы признаться в низменных, но страстях: изменах, ревности, – готовы рассказать, как остались рогатыми, но сказать, что подглядывали за соседкой, и это перевернуло жизнь – об этом не говорит никто.

Никто не рассказывает про свое «зеркальце». Никто не признается, что для него значат женские трусы! Никто не расскажет, как долгие годы тяжело ненавидел свою жену только за то, что она не подавала никогда повода для ненависти. И как любят грязных и неверных, обнюхивая их позорное шмотье.

Только на закрытых заседаниях суда можно услышать про убийство после серебряной свадьбы из-за фланелевых розовых панталон…

Однажды Инна обронила: «У меня есть подружка, она страшно развратная. Хорошая, добрая, но нездоровая в сексуальном плане. Она мне иногда рассказывает кое-что…» Он молча слушал тогда, что она скажет дальше. Инна продолжила: «Она как-то сказала, что встретила партнера, тоже со сдвигом, в смысле – в постели…» «Ну, и дальше что?» «Она ничего не стала говорить, мол, не для моих ушей. Только добавила: Ах, если бы ты знала, что он делал с моими волосами!» «Так что же он с ними делал?» «Она не сказала!» «И это – все?» «Все».

Павел часто вспоминал эту фразу.

Он, например, позже понял, что с этой фразы, с этого рассказа началось их с Инкой взаимное охлаждение. Эта нерасказанная, но позорная чужая тайна стала разъедать их союз. Потому что союз этот из-за разницы в возрасте тоже был по-своему нечистым, постыдным. О чем ему в самом начале в глаза заявила по-своему невинная шпана в Марьиной роще. Он стал относиться к Инне как к хранительнице постыдной тайны чьего-то действа с чьими-то волосами. И разъехалось.

Актриса появилась через год-другой. Чем были заполнены эти годы? Он не помнит, но помнит, что годы без жены – пауза безбрачия – были прекрасны, хотя он ничего тогда не написал, что осталось бы, если не в вечности, то в памяти. А в годы жизни с ней, полной постылого вынужденного воздержания, было написано все самое смешное. Цирк.

Как бороться с тем, что вобще от нас не зависит? О чем мы даже представления не имеем? Что происходит повсюду под покровом тайны? Почему даже осколки этой чужой жути, когда вдруг врываются в нашу жизнь, сжигают ее? Откуда столько позора и ужаса? О, сколько усилий тратит человечество на сокрытие своего Великого Позора!

Чем мы виноваты? Не тем ли, что в глубине души мы такие же, как другие?! То, что имел ввиду Фрейд.

Он пытался себе представить, уже будучи весьма осведомленным и насмотревшись всякого в кино и на видео, что такого этот тип делал с волосами искушенной подруги, но так и не мог ничего придумать, что он там делал. Остался знак запредельного разврата, запаянный в эту фразу. Знак, за которым стояло неизвестное. Как неизвестным оставалось все, что было связано с женщиной, раздевшейся в окне. Жуткий соблазн, исходивший от абсолютной неизвестности. Встреть он ее на лестнице соседнего дома, он не узнал бы ее. Ему никогда не хотелось ее найти. Достаточно было того, что было. Вспышки. А за перегородкой в душе? Вообще на хрен была не нужна. Буквально.

Интересно, в древнем Китае, где высшие слои прославились распущенностью, считалось зазорным подсматривать за чужими женщинами? Выходить замуж за малолетних? Делать нечто с чужими волосами? В романе «Цветы сливы в золотой вазе» развратник Сянь Мынь расплачивается в финале за свои безобразия жуткой смертью – из него выходит его черная душа черной смрадной змеей, кровавой блевотиной.

Если бы сейчас все развратники заплатили по счету, люди захлебнулись бы в черном зловонном болоте. Корбьер написал правду:

А мы живем, как ни в чем не бывало. Неужели обречены? И совершенно не по своей воле! Разве он виноват, что подруга рассказала про волосы? Что женщина не погасила свет? Что его полюбила дочь, а ради каприза уложила в постель мать?

Кто виноват, что жена-актриса, читавшая Теннеси Уильямса, игравшая даже в его пьесах, не понимала, почему нельзя ей, угловатой и чистой, как Дева Мария XII века, надевать позорные чужие тряпки?

Непорочность не имеет права на порок! Она не должна приближаться к нему!

А в жизни?

Пареньком десяти-одиннадцати лет я подружился в лагере на юге с мальчиком из интеллигентной семьи. Он отличался от нас, тот мальчик. Помню его породистое лицо и породистый мягкий бархатный голос. Крупные передние резцы и внимательные глаза. Тонкая кожа с чуть розоватым, пронесенным через поколения оттенком, какой передает «портретный» фарфор. Он долго и взволнованно рассказывал мне о своей первой любви: «О, она была чудо! Нежная и хрупкая. Она подарила мне на день рождения солдатика, помнишь? У Андерсена? Там была принцесса и стойкий оловянный солдатик. Я, не поверишь, держал его под подушкой и целовал на ночь. Как маму…»

Я выслушал все это и вдруг, ни с того ни с сего, поведал ему во всех подробностях, как у наших деревенских соседей была пьянка. И родственник хозяев, вернувшийся с войны законченным алкоголиком, которого все звали «крестный», обделался. Еще частично трезвые женщины положили его на пиршественный стол и стали приводить в порядок, спустив ему штаны. Эту историю, не предназначенную для моих ушей, я подслушал. Но приукрасил, как мог, рассказывая ее моему минутному другу. «Минутному», потому что он больше не подошел ко мне никогда. Он только спросил: «Зачем ты мне все это рассказал?»

Действительно, зачем? Я действовал машинально и безотчетно тогда. Клянусь.

Кто-то во мне злобно хотел выпачкать чистый порыв юноши. Стереть с лица земли след Чистоты, стерев его из памяти романтика. Ответ, возможно, проще яйца: все себе – и Чистоту и Порок!

Зачем Набоков, великий мастер, автор Машеньки, написал Лолиту? Почему так хорошо читать «Тропик рака»? Зачем подарочные издания Де Сада? Зачем его перевел мой хороший знакомый, талантливый и тонкий поэт, помешанный на женщинах? На его похороны пришло несколько замужних женщин в черном…

Как пойти под венец с Любовью? Почему я кричу во сне: «Я люблю!»? И просыпаюсь в слезах? И потом долго хожу и повторяю: «Люблю!»

Все потеряно, и ничего не будет. Так зайти к Инне? Ей сейчас должно быть около, страшно сказать, семидесяти.

Я сворачиваю в Клементовский. Прохожу мимо церкви Св. Клементия. Рядом я снимал комнату сто лет назад. Иду мимо купеческих отреставрированных замечательных особнячков. Выхожу на Ордынку. Рядом с храмом Богоматери Всех скорбящих радости стоит тот дом, где живет моя давнишняя, теперь бывшая жена. Дочь ее, моя падчерица-невеста, вышла замуж в очередной раз за очень богатого человека, каких теперь много в Москве. Они вылезли, как грибы после дождя. Они, такие разные, схожи в одном. В лучистом и презрительном немногословии в разговорах с теми, кто не стяжал состояния. Наши друзья упомянули о ее замужестве, когда сообщали мне, что Инна «не совсем в порядке». Ее богатый зять и водворил ее на старой квартире, где мы с Инной и повстречались впервые.

Идти мне было тяжело. Что-то было в моем визите от посещения Раскольниковым выжившей процентщицы.