— Ты говоришь так, словно принадлежишь к чужой расе, — удивленно заметил Роулинг.

— Нет, я принадлежу к человеческой расе. Я наиболее человечен изо всех вас, потому что я единственный, который не может скрывать свою человеческую суть. Ты чувствуешь это? Ты получаешь эту мерзость? То, что есть во мне, есть и в тебе. Лети, к гидранам, и они помогут это из тебя вызволить. И позднее люди будут бежать от тебя так, как они бегут от меня. Лети к гидранам… А я говорю от имени людей. Я говорю правду. Я тот мозг, исключительный мозг, который не спрятан под мясом и костями, парень. Я те внутренности, отходы, нечисть, мелкие пакости, болезни, зависть. Я, который притворялся богом. Они напомнили мне, кто я такой на самом деле.

— Почему, — спокойно спросил Роулинг, — ты решил прилететь на Лемнос?

— Мне эту мысль подсунул некий Чарльз Боудмен.

Роулинг, застигнутый врасплох, даже вздрогнул, когда Мюллер обронил это имя.

— Ты его знаешь? — спросил Мюллер.

— Да, знаю. Конечно. Он… он… большая фигура в нашем совете.

— Можно и так сказать. Собственно, этот Чарльз Боудмен и отправил меня к гидранам. Он, он не уговаривал меня коварно, не использовал ни единого из своих коварных приемов. Он слишком хорошо меня знал. И он, попросту, сыграл на моем самолюбии. Есть планета — напомнил он — где проживают чужие разумные существа, и должен найтись такой человек, который занялся бы ими. Конечно, это самоубийственная миссия, но вместе с тем и первый контакт с иным разумным видом, и не хотел бы я совершить это? Разумеется, я это совершил. Он предвидел, что я не смогу не соблазниться таким предложением. Потом, когда я возвратился в таком виде, он некоторое время старался меня избегать… быть может, не мог выдержать моего излучения, а может, из чувства собственной вины. Но в конце концов я до него добрался и сказал: «Смотри, Чарльз, вот каков я теперь. Скажи, куда мне обратиться, и что нам делать». Я подошел к нему близко. Вот так. Его лицо посинело, он должен был принять таблетки. В его глазах я видел отвращение. И тогда он напомнил мне о лабиринте на Лемносе.

— Для чего?

— Он считал, что это для меня подходящее укрытие. Не знаю, зачем он это сделал: по доброте сердечной или из жестокости. Быть может, он думал, что лабиринт убьет меня… приличная смерть для таких глупцов, как я. Лучше, чем глоток какого-нибудь растворителя и спуск в сточную канаву. Но я, разумеется, сказал ему, что и во сне не грежу лететь на Лемнос. Замел следы. Я даже разыграл гнев, принялся доказывать, что это последнее средство, на которое я решусь. Потом я месяц бездельничал в подземельях Нового Орлеана, а когда вынырнул на поверхность, то нанял корабль и прилетел сюда. Как только мог запутывал следы, чтобы никто не сориентировался, куда я улетел. Боудмен оказался прав. Это место мне действительно соответствует.

— Но как ты, — спросил Роулинг, — добрался до центра лабиринта?

— Мне попросту не повезло.

— Не повезло?

— Я желал погибнуть в блеске славы, — сказал Мюллер. — Мне было безразлично — переживу я дорогу через лабиринт или нет. Попросту, двинулся и хочешь-не-хочешь, добрался до центра.

— Мне трудно в это поверить!

— А было более или менее именно так. Суть в том, что я принадлежу к таким типам, которые вынесут все. Это некий дар природы, если не что-нибудь сверхъестественное. Я наделен необычайно быстрыми рефлексами. Как говорится, шестое чувство. И воля к жизни у меня сильнее. Кроме того, я привез индикаторы массы и множество других необходимых приспособлений. К тому же после выхода в лабиринт заметил лежащие останки и смотрел вокруг немного внимательнее, чем обычно. А если чувствовал, что глаза отказываются мне служить, то останавливался и отдыхал. В секторе Аш я был уверен, что погибну. Я этого желал. Но судьба решила иначе: я прошел там, где не удалось пройти никому другому… может, и потому, что шел без боязни, равнодушно, оттого не было и следа напряжения. Шел, как кот, мышцы работали исправно, и, к моему разочарованию, я пробрался сквозь самую опасную часть лабиринта, и вот я здесь.

— Ты когда-нибудь выходил наружу?

— Нет. Иногда захожу в сектор Е, в котором сейчас твои коллеги. Два раза был в секторе А. Но в основном остаюсь в трех центральных секторах. Я устроился довольно удобно. Запасы мяса держу в радиационном холодильнике, целый дом отвел для библиотеки, есть соответствующее место для женоимитаторов. В другом доме препарирую зверьков. Я часто выхожу на охоту. И осматриваю лабиринт, хочу исследовать все устройства. Надиктовал несколько запоминающих кубиков. Думаю, что твои коллеги-археологи просмотрели бы их с удовольствием.

— Наверняка, в них масса информации, — заметил Роулинг.

— Еще бы! Вот и уничтожу их, чтобы никто из вас ничего не увидел. Ты голоден, парень?

— Немного.

— Принесу тебе обед.

Мюллер размашистой походкой двинулся к ближайшим строениям. Когда он скрылся, Роулинг тихо произнес:

— Ужасно, Чарльз. Скорее всего, он помешался.

— Не будь в этом так уверен, — ответил Боудмен. — Безусловно, девять лет одиночества способны поколебать человеческое равновесие. Мюллер уже тогда, когда я видел его последний раз, не был уравновешенным. Но, возможно, он начал вести с тобой некую игру… притворяется безумным, чтобы проверить степень твоего легковерия.

— А если он не притворяется?

— Учитывая то, что нам известно, его заблуждения и помешательство не имеют ни малейшего значения. Они даже помогут нам.

— Не понимаю.

— А тебе и не надо понимать, — сказал Боудмен. — Только спокойно, Нэд. До сих пор ты играешь, как по нотам.

Мюллер возвратился, держа тарелку с мясом и изящный хрустальный бокал с водой.

— Ничем лучшим не могу угостить, — сказал он и пропихнул кусок мяса сквозь прутья. — Местная дичь. Ты ведь питаешься калорийно, не правда ли?

— Да.

— Так и полагается в твои годы. Сколько, говоришь, тебе лет? Двадцать пять?

— Двадцать три.

— Еще хуже.

Мюллер подал Роулингу бокал. Вода имела приятный вкус, а, может быть, была безвкусной. И сам молча уселся перед клеткой и занялся едой. Роулинг отметил, что излучение уже не столь ужасно, даже с расстояния менее пяти метров. «Видимо, все. же можно приспособиться, — подумал он. — Если кому-то надо».

После долгой паузы он спросил:

— А ты не вышел бы на пару дней отсюда, чтобы познакомиться с моими коллегами?

— Исключено.

— Они просто мечтают с тобой побеседовать.

— Но разговор с ними совершенно не интересует меня. Я предпочитаю беседы с дикими зверями.

— А со мной беседуешь, — заметил Роулинг.

— Ибо это для меня ново. Ибо твой отец был моим товарищем. Ибо для человека ты довольно терпим. Но мне и в кошмаре не мерещится пройти в свору археологов, которые будут пялить на меня глаза.

— Так встреться только с двумя из них. Чтобы освоиться с мыслью, что ты снова возвратишься к людям.

— Нет.

— Не вижу пово…

Мюллер его прервал:

— Постой! Постой! А для чего я должен привыкать к мысли, что снова возвращусь к людям?

Роулинг смущенно ответил:

— Ну хотя бы потому, что люди уже здесь. Потому, что нехорошо так долго находиться вдали от…

— Ты что это замышляешь? Пытаешься обмануть меня и вытащить из лабиринта! Ах, парень, ну-ка, расскажи, что замышляется в твоем маленьком мозгу? Какие у тебя причины, чтобы приучать меня к людям?

Роулинг колебался. А на протяжении этого неловкого молчания Боудмен подсунул ему уклончивый ответ — именно такой, что требовался. Поэтому Роулинг и повторил эти слова, стараясь, чтобы они выглядели естественно:

— Ты считаешь меня интриганом, Дик. Но клянусь тебе: у меня нет нечестных намерений. Я признаю, что пытался тебя немного развлечь, привести в доброе расположение духа, завоевать твою благосклонность. Так и быть, скажу, для чего.

— Так и быть, скажи.

— Это для пользы наших археологических исследований. Мы ведь можем провести на Лемносе разве что несколько недель. Ты же здесь… сколько лет? Девять? Ты собрал массу сведений об этом лабиринте, Дик, и невежливо с твоей стороны держать их при себе. Вот мы и надеялись, что я тебя уговорю. Сначала ты подружишься со мной, потом придешь к тем, в сектор Е, поговоришь с ними, ответишь на вопросы, поделишься информацией…