— Нэд!

— Извини, Чарльз.

— Возвращайся в лагерь. Мы все отлично знаем, что Дик Мюллер — прекрасный человек. Именно поэтому он нам понадобился. Ты тоже нам необходим, поэтому замолчи и смотри, куда идешь. Медленнее. Спокойнее, спокойнее. Налево какой-то зверь. Ускорь шаги, Нэд. Но спокойно. Это единственный способ, сынок. Спокойнее.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Когда они встретились на следующий день, то оба чувствовали себя свободнее. Роулинг после отдыха под проволочной снотворной сетью в лагере, выспавшийся и посвежевший, нашел Мюллера возле высокого пилона на краю большой центральной площади.

— Как ты думаешь, что это такое? — начал Мюллер, едва Роулинг приблизился. — Такой же стоит на каждом из восьми углов. Я наблюдаю за ними несколько лет. Они вращаются. Взгляни.

Он указал на одну из граней пилона. Приближаясь, Роулинг с расстояния десяти метров начал ощущать излучение Мюллера. Однако преодолел себя и подошел ближе. Накануне он был не так близко за исключением той ужасной минуты, когда Мюллер схватил его и привлек к себе.

— Видишь это? — спросил Мюллер, похлопывая по пилону.

— Какой-то знак.

— Я выпаривал его почти шесть месяцев. Использовал кристаллы хрусталя вон с той стены. Каждый день посвящал этому час или два, прежде чем на металле остался явственный след. Потом наблюдал. В течение одного здешнего года знак совершает полный оборот. Значит, эти столбы вращаются. Незаметно, но вращаются. Разновидность календаря.

— А они… а ты… а ты когда-нибудь…

— Ты что-то заговариваешься, парень.

— Извини. — Роулинг отступил на пару шагов, стараясь не подать виду, что ему вредит близость Мюллера. Раскраснелся, взъерошился. На расстоянии пяти метров почувствовал облегчение, но и там, чтобы выдержать, должен был себе повторять, что переносит излучение легче.

— О чем ты хотел спросить?

— Ты наблюдал только за этим пилоном?

— Делал отметки и на других. Наверняка, вращаются все. Но я не нашел механизма. Под этим городом расположен некий фантастический мозг. Старый, миллионы лет ему, а он все работает. Быть может, это — жидкий металл, в котором циркулируют зачатки сознания. Этот мозг вращает пилоны, заведует доставкой воды, чистит улицы.

— И расставляет ловушки.

— И расставляет ловушки, — подтвердил Мюллер, — но с этим я не разбирался. Когда я проводил раскопки, здесь и там под мостовой, то натыкался только на грунт. Быть может, вы, сукины дети, археологи, найдете мозг этого города. А? Есть какие-нибудь следы?

— Вроде бы нет, — ответил Роулинг.

— Ты говоришь и вроде бы сомневаешься.

— Потому что я не знаю. Я не принимал участия в работах внутри лабиринта. — Роулинг невольно улыбнулся неуверенно и тут же пожалел об этом, так как услышал по контрольной линии замечание Боудмена, что неуверенная улыбка заранее предполагает какую-нибудь ложь, и каждую минуту Мюллер может его уличить. — Я работал преимущественно вне лабиринта, — пояснил Мюллеру. — Возле входа. А позднее, когда мы вошли, меня направили прямо сюда. Поэтому я не знаю о других открытиях. Если что-нибудь открыли вообще.

— Они намерены раскапывать мостовую? — спросил Мюллер.

— Не думаю. Мы зачастую не копаем вовсе. Есть исследовательская аппаратура, сенсорные приборы, лучевые зонды, — воодушевленный собственной импровизацией, Роулинг продолжал: — Когда-то археология была разрушительницей, это верно. Чтобы исследовать, что находится под пирамидами, мы должны были разобрать сами пирамиды. Но сейчас ко многим работам привлекаем роботов. Понимаешь, это новая школа, подземное исследование без раскопок. Таким образом мы сохраняем памятники прошлого дня…

— На одной из планет Эпсилон Индейца, — сообщил Мюллер, — каких-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов совершенно разобрала древний памятник неизвестного происхождения и никаким образом не удалось восстановить это здание, так как никто не знал, по какому принципу оно построено. Как ни пытались сложить, оно рассыпалось, и это была огромная утрата. Я видел случайно эти руины несколькими месяцами позже. Конечно, ты знаешь об этом случае.

Роулинг об этом случае не знал. Покраснев, он сказал:

— Да, в каждой области найдутся бракоделы…

— Только бы не появились они здесь. Я не хочу в лабиринте никаких разрушений. Это не значит, что у вас на это много шансов. Лабиринт и сам хорошо обороняется. — Мюллер небрежными шагами отошел от пилона.

По мере того, как увеличивалось расстояние, Роулинг чувствовал себя все лучше. Но Боудмен настоял, чтобы он следовал за Мюллером. Тактика преодоления отчужденности Мюллера включала сознательное вторжение в его эмоциональное поле.

Мюллер, не озираясь, пробормотал, словно бы для себя самого:

— Клетки снова закрыты.

— Клетки?

— Взгляни… там, на улице.

Роулинг увидел в стене дома нишу. Просто из мостовой перед нею торчали белокаменные прутья. Постепенно изгибаясь, они на высоте четырех метров входили в стену. Таким образом, все вместе создавало некое подобие клетки. По этой же улице, подальше, виднелось второе подобное сооружение.

Мюллер сказал:

— Их всего двадцать штук, они размещены симметрично на улицах, отходящих от площади. За мое время клетки отворялись три раза. Прутья каким-то образом вдвигаются в мостовую, исчезают. Последний раз, третий, был позавчера, ночью. Я никогда не видел самих процессов открывания и закрывания. Вот и сейчас проглядел.

— По-твоему, для чего могут служить эти клетки?

— В них содержали опасных животных. Может быть, пойманных врагов. А для чего еще нужны клетки?

— Но они и сейчас открываются.

— Город все еще печется о своих обитателях. Во внешние секторы ворвались враги, вот клетки и поджидают на случай, если кого-нибудь из них изловят.

— Ты имеешь в виду нас?

— Да. Врагов, — в глазах Мюллера внезапно вспыхнула паранойяльная ярость. Настораживающе быстро после логических рассуждений наступил этот холодный взрыв. — Гомо сапиенс. Самый безжалостный, самый грозный, самый подлый зверь во всей Вселенной!

— Ты говоришь так, словно веришь в это…

— Я верю.

— Оставь, — сказал Роулинг. — Ты посвятил жизнь благу людей. Невозможно, чтобы ты верил…

— Я посвятил жизнь, — медленно проговорил Мюллер, — благу Ричарда Мюллера.

Он стоял лицом к лицу с Роулингом. Их разделяло метров пять или шесть, но излучение было так сильно, словно находилось нос к носу.

— Благо человечества, — продолжал Мюллер, — не интересовало меня ни в малейшей степени. Я видел звезды и желал ими завладеть. Меня манила божественность. Меня не устраивал один мир, и я тянулся ко всем мирам. Потому и выбрал профессию, которая приблизила меня к звездам. Я тысячи раз видел смерть. Выдерживал предельные температуры. Вдыхал всевозможные газы. Сгноил легкие, пришлось их обновить. Ел такие мерзости, что только рассказ о них вызовет тошноту. А парни, такие как ты, восхищались мною и писали сочинения о моем великом самопожертвовании во имя человечества, о моей ненасытной любознательности. А я тебе сейчас все объясню. Да, я полон упрямства как Колумб, как Магеллан и Марко Поло. Но и эти великие путешественники в первую очередь искали выгоду. А выгода, которую искал я, — вот она, перед тобой. Я желал вознестись на сотни километров. Я желал, чтобы золотые памятники мне установили на сотне планет. Знаешь поэзию: «Слова — то наши шпоры… последняя слабость души благородной». Мильтон. А помнишь греков? Если человек возносился слишком высоко, то его швыряли наземь. И я попался на этом. Когда я сквозь тучи спускался к гидранам, то чувствовал себя богом. К черту, я и был богом. А когда возвращался оттуда, сквозь эти тучи… то снова был богом. Для гидранов наверняка. Я тогда мечтал: останусь в их мифах, вечно будут слагаться обо мне легенды. Искалеченный бог. Уничтоженный бог. Существо, явившееся к ним и потревожившее их так, что они вынуждены были его обезвредить… Но…