– Не наливай, чадо, неполной, – наставительно сказал он. – Пиющие по неполной не внидут в царствие небесное…

Майор пьяно рассмеялся и долил попу через край.

– А мне, – похвастался он, выпивая, – к Рождеству полковника дадут.

Поп оскорбительно захохотал.

Выпили еще по одной, потом еще, и еще, и еще…

Внезапно отбросив рюмку, поп Иван встал и, уставившись в пространство, казалось, следил за приближением кого-то невидимого и защищался протянутыми руками. Он пятился, пока не прижался спиной к стене.

– Грядет нечестивый в силе и славе своей!.. Стража его – всадники в огненных бронях… Сера и дым из уст их пылающих… Кони их – драконы летящие…

Рукавицын дрожал как лист, перед его глазами вставали пугающие видения. Скрипнула дверь, и майор подпрыгнул на стуле от страха. На пороге появился с таинственным лицом Семен Кулибаба. Склонившись к уху майора, он быстро зашептал.

– Целый взвод? – отпрянул комендант. Хмель с него точно ветром сдуло. – Ну, батя, по домам пора!

Майор указал Кулибабе на окончательно охмелевшего попа. Тюремщик под руку повел отца Ивана к двери, а Трофим Агеич заспешил, натягивая мундир и плащ.

Водворив нового узника в камеру № 9, пустовавшую после Приклонского, майор в сопровождении Семена возвратился в кабинет. Он придвинул свечу и начал читать препроводительную.

«Ракитин Дмитрий Иванович…» – бросились в глаза слова, тщательно выписанные писарским почерком.

Сердце у майора захолонуло: фамилия «Ракитин» была подчеркнута двумя жирными чертами, аккуратно проведенными по линейке.

– Сэмэн! Гляди!

Взор неграмотного Семена привлекли толстые линии.

– Ось, бачьте, ваше благородие! Що це такое за вожжи? – ткнул пальцем тюремщик.

– И ты заметил? – Рукавицына начал пробирать озноб. – Таких подчеркиваний никогда раньше не бывало, Сэмэн… Понимаешь, никогда!

Комендант для чего-то перевернул бумагу и посмотрел через нее на свет. Мелкие писарские буквы не просвечивали сквозь плотный лист, и только виднелись загадочные линии, слившиеся в одну необыкновенной толщины, как показалось Рукавицыну со страху.

Майор озлобленно плюнул и торопливо спрятал бумагу в письменный стол.

Рано утром к Рукавицыну ворвался испуганный Семен:

– Ваше благородие! Беда зробилась!

– Ну? – Трофим Агеич задрожал.

– Из девьятого номеру… – Запыхавшийся тюремщик остановился.

– Да ну же, ну! – Майор вскочил с постели.

– Лежить… И голосу не подаеть…

– Пойдем скорее! – Комендант в халате и туфлях на босу ногу поспешил за Семеном.

Арестант метался на койке, дышал тяжело и часто. Лицо его было багрово-красным, глаза закрыты.

– Сударь… – на цыпочках подошел Трофим Агеич.

– Прочь от меня, палач! – дико закричал больной.

– Бредит! – в испуге отпрянул майор.

– Государыня оказала мне милость… Вместо Сибири – тюрьма! Ха-ха-ха!..

Наступила долгая тишина. Трофим Агеич снова подкрался к постели узника, дотронулся до горячей руки его.

Комендант и тюремщик осторожно вышли из камеры. Вслед им неслись бессвязные крики заболевшего арестанта.

– Что делать? – спросил Рукавицын, хватаясь за голову.

– Кровь, кажу, треба пустить, ваше благородие, – нахмурил косматые брови Кулибаба. – У их горячка…

Майор вытер рукавом потный лоб.

– Ты слышал, Сэмэн? Государыню поминает… Ты, Сэмэн, кровь ему пусти! Печку истопи! Да убери там… Пауков, мокриц – долой… одеяло, подушку… Стены пообмети… Приглядывай за ним, а то еще голову об стену разобьет…

– Господи, боже мiй! А я шо кажу, ваше благородие! Зараз же насчет пищии…

– Пищу с моей кухни брать!

– Беспременно с вашей. Они арестантскую пищию непривычны кушать.

– Да! – спохватился майор. – Кота ему туда! Сенатора посадить! Пусть, подлец, крыс выведет…

– Слухаю, ваше благородие…

Ракитин поправлялся. Он лежал с головой, обвязанной мокрым полотенцем. Бледное лицо Дмитрия обросло темно-русой бородкой. Зрачки голубых глаз были еще расширены, но сознание вернулось к больному. В ногах у него мурлыкал кот Сенатор. В камере было чисто, тепло.

В первый же день, лишь только узник смог говорить, Семен почтительно присел у постели Ракитина. Деликатно откашлявшись в кулак, тюремщик завел беседу:

– А шо, ваше высокоблагородие, якого вы будете звания?

– Я – купецкой сын.

– Так, так… А нэ можу ли я узнать, где вы вчились?

– В гимназии, университете, за границей…

– Так, так… («Пустили бы за границу купецкого сына!») И на якую должность, ваше высокоблагородие, вывчились?

– На физика.

– На физика?.. Бачьте… Це як же? Выше будет майора?

Дмитрий невольно улыбнулся.

– Какой физик… В столице профессор Ломоносов поважнее будет генералов и сенаторов…

– Прохвесор… Ишь ты… – уважительно протянул Семен. – Вы с ими знакомы были али слыхали про их?..

– Еще бы не знаком! Я у него в адъюнктах был, да видишь…

– Адъюн… адъюнт?! Это як же понимать, сударь?

– По-русски сказать – помощник. – Высокий белый лоб узника покрыли скорбные морщины.

– А вы, ваше высокоблагородие, не убивайтесь. Тiльки из могилы не выходят… («Проговорився! У прохвесора в помощниках ходил! От так купецкий сын!..») А где же ваш батько будут?

– Умер. Проторговался и умер.

– Царствие им небесное! – широко перекрестился Семен. («Бачь, як на своем стоить… Та мы тебя вытягнем на чистую воду…») Тюремщик наивничал, пряча лукавую улыбку под висячими седыми усами. – А шо, ваше высокоблагородие, як бы вас выпустили, а я бы с вами повидаться у Пытери прийшов? Думается мiни, що старого дурня и блызенько бы до вас не подпустили?

Дмитрий с тоской взглянул на оконную решетку.

– Эх, Семен… Будь я на свободе, я бы тебе последнее отдал за доброту твою.

– А мiни много и нэ треба! Мiни бы карбованцiв[60] хоть сорок… Я б на Вкраiну поiхав… Родных, мабуть, знайшов… Глянул бы на них, поки ще нэ вмер…

И у Семена Кулибабы, матерого тюремщика, тяжелую руку которого хорошо знали арестанты, – и у него была мечта. Голос его смягчался, когда он говорил о родной Украине, «неньке-Вкраiне», хотя Кулибаба прекрасно понимал, что легкую тюремную службу никогда не променяет на тяжелый труд хлебопашца.

Ракитин с невольным сочувствием поглядел на Семена:

– Будь возможность, я бы сотню не пожалел дать…

Семен встал и торжественно поклонился в пояс:

– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

– Да ведь не получил!

– Получим, – уверенно возразил Кулибаба. – Суленого три года ждуть.

Тюремщик побежал к коменданту. Трофим Агеич обедал. Перед ним стояла тарелка с борщом, бутылки и графинчики. Но майор не ел и не пил, а смотрел в пространство, рассеянно барабаня пальцами по столу.

– А, Семён… – по привычке молвил Рукавицын.

– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие… – плаксиво затянул Кулибаба.

Майор рассмеялся. Антонина Григорьевна благодарно взглянула на Семена.

«Может, и аппетит явится», – подумала она.

Тюремщик на цыпочках подошел к коменданту.

– Усе разведал, ваше благородие, – таинственно зашептал он. – За границей вчился… У прохвесора в помощниках ходил, в каких-то ад… ад… адъютантах! А прохвесор у Пытери самый главный, усех сенахтуров и енералов важнее…

– В адъютантах у самого главного в Питере?!

Рукавицын был очень высокого мнения об адъютантах. Он помнил, как у них в полку молодой князь Толубеев заворачивал всеми делами, совершенно не считаясь с мнениями полковника. Майор остолбенело смотрел на Семена, машинально вертя в руках серебряную ложку. Он, так же, как и Кулибаба, не понимал, что такое таинственный «прохвесор», но ему представлялось что-то необычайно значительное.

«Не ошибся… Персона! Знатнеющая персона!! Теперь знаю, как обращаться!..»

Он согнул ложку, и та разломилась. Комендант с досадой бросил обломки на стол. Жена рассердилась.