– Где? О ком изволите говорить, ваше величество? – забеспокоился смущенный хозяин.

Началась суматоха. Елизавете назвали незнакомую фамилию провинциального дворянина. Молодой человек был в столице впервые. Попав на бал по протекции родственника, он с наивным удивлением таращил глаза на царскую фамилию, стараясь крепко запомнить виденное, чтобы рассказать о столичных чудесах деревенским соседям.

– Убрать! – проговорила императрица.

И бедного, ни в чем не повинного гостя вытолкали из дворца.

Настроение Елизаветы было испорчено, и она покинула бал.

Закрыв глаза, императрица ясно представила себе фигуру страшного незнакомца. «Такие стоят во главе заговоров, со взводами солдат врываются во дворцы…»

Елизавета в страхе приподнялась: из соседней комнаты явственно послышался тяжелый мерный топот.

– Кто там? – дико крикнула императрица.

– А никого, матушка, спи! – спокойно ответила привычная к таким сценам давняя подруга Елизаветы, главная фрейлина Мавра Егоровна Шувалова, неизменно оберегавшая покой и сон царицы.

После беспокойно проведенной ночи императрица сидела в кабинете за письменным столом. Осеннее солнце бросило одинокий луч через просвет облаков. Луч упал на лицо Елизаветы Петровны, осветив дряблость натертых белилами, нарумяненных щек, густую сетку морщинок у глаз, предательскую седину висков.

Елизавета незаметно отодвинулась в тень и украдкой взглянула на Шувалова, стоявшего перед ней в почтительной позе. Тот же луч осветил шитый золотом генеральский мундир Александра Иваныча, орденскую ленту, надетую через плечо, огромный напудренный парик.

Но лицо Шувалова было бесстрастно. Он внимательно проглядывал дела. Александр Иваныч торопился: несколько недель добивался он, чтобы его приняли с докладом. Елизавета находила бесконечные предлоги для отказа: то поездка в монастырь отнимет целый месяц, то выезд на охоту, а то просто голова болит и нет никакого желания выслушивать чтение этих противных бумаг. А приговор по зубаревскому делу и так слишком долго откладывался.

Узнав, о чем пойдет речь, Елизавета заговорила тоном обиженного ребенка, хотя в голосе ее слышался страх:

– Скажи мне, Александр Иваныч, до коих пор эти заговоры будут продолжаться? Подумать только: Турчанинов с товарищами, Лопухины, Батурин, теперь этот Зубарев… – считала Елизавета по пальцам.

Она вспомнила себя опальной, загнанной цесаревной в годы царствования Анны Ивановны. Только постоянное унижение перед всесильными немцами Бироном, Минихом, Остерманом спасло ее от ссылки в дальние сибирские вотчины или насильственного пострижения в монахини.

– Страх… вечный страх… – шептала она, забыв о Шувалове. – И тогда, и теперь…

Александр Иваныч с ловкостью умелого царедворца угадал настроение императрицы.

– Сенат мерами особой строгости решил раз навсегда дать урок тем, кто еще вздумал бы посягать на спокойствие вашего величества…

– Покажи сентенцию![57]

Небрежно взяв бумагу пухлыми пальцами, перетянутыми перстнями, Елизавета стала читать ее, далеко отнеся от глаз:

«…купца Ивана Зубарева за учинение мерзкого и богопротивного заговора против законной государыни и самодержицы всея России казнить смертию через колесование…

…игумена Митрофаньевского скита Нифонта Барыкина за сговор со злодеем Зубаревым казнить смертию через отсечение головы…

…игумена Ферапонтова скита Маврикия Любомудрова за сговор со злодеем Зубаревым казнить смертию через отсечение головы…

…Головкова… казнить… Никитина… казнить…»

Читая, императрица все более и более хмурилась.

– Что это за синодик[58] такой? Казнить! Казнить!! Эти казненные и так по ночам мне снятся! Я не утверждаю приговора! Слышишь – не утверждаю! Не утверждаю!

Елизавета, как капризная девочка, затопала ногой. Слезы готовы были хлынуть у нее из глаз. Александр Иваныч не растерялся. Не спуская глаз с изящной, маленькой ножки императрицы, он сказал с поклоном:

– Слава о великодушии вашего величества долетела до крайних пределов Вселенной. Сама богиня милосердия бледнеет от зависти в присутствии кроткой Елисавет.

Императрица проследила откровенно восхищенный взгляд Шувалова и незаметно посмотрелась в зеркало, занимавшее полстены. Зеркало, скрыв недостатки, показало ей величественную фигуру, свежее, полное лицо с прямым носом, пухлыми губами, с черными глазами под ровными дугами наведенных бровей.

«Еще хороша! В самом деле хороша! – И, любовно взглянув на свое отражение, твердо решила: – Помилую!»

Обратившись к Шувалову, императрица сказала с улыбкой:

– Садись, Иваныч, пиши: «Зубарева держать в каземате, доколе не выяснятся новые обстоятельства его преступления и связь его с прусским королем…[59]

…игуменов и прочих виновных, замешанных в деле, довольно наказав кнутом, сослать в Сибирь, на рудники…»

– Слушаю, ваше величество!

– Ну что еще там у тебя?

– Есть тут менее причастные к делу, ваше величество! Вот Ракитин, де сианс академии адъюнкт в бытность свою в Кенигсберге вел беседы со злодеем Зубаревым и об оных не донес по принадлежности. Тайная канцелярия полагает ограничиться бессрочным заключением Ракитина в крепость без наказания на теле: судьбой сего молодого ученого весьма обеспокоен профессор Ломоносов. Он ходатайствует о смягчении его участи, утверждая, что Ракитину предстояла выдающаяся научная карьера…

Императрица сморщилась, как от зубной боли.

– Ох уж эти мне ученые, слишком много о себе мнят. Ну, ин ладно, быть по сему!

И императрица нацарапала под сентенцией неуклюжими, кривыми буквами: «Елисавет».

Глава шестая

Загадочный узник

Низкое осеннее небо серым арестантским халатом нависло над Ладожским озером. Тучи, гонимые ветром, щедро роняли слезы обиды: им не хотелось мчаться в неведомую даль. Волны разгуливали по озерной шири и, с грохотом налетая на берега, разлетались пенными брызгами.

Одинокой, оторванной от мира выглядела Ново-Ладожская крепость, древние стены которой осенняя сырость покрыла лишаями – серо-желтыми, буро-зелеными, темно-красными, как кровь.

Вечерело. На тюремном дворе было безлюдно. Узники дрожали от холода и сырости в камерах, часовые зябко кутались в изношенные шинели, прячась в ветхих тесовых будках.

В кабинете Рукавицына горела свеча. Майор и священник сидели за столом, уставленным бутылками. По их неверным движениям, по чересчур громким голосам можно было судить, что выпито немало.

Всегдашний гость коменданта, лохматый рыжий поп Иван Крестовоздвиженский был тщедушен и узкоплеч. Голубовато-водянистые глаза с расширенными от пьянства зрачками смотрели сумрачно. На нем была выцветшая ряса с обтрепанным подолом, из-под которой виднелись плисовые шаровары, заправленные в сапоги.

Поп Иван был горький пьяница. Однажды, служа обедню в Псковском соборе, он упал перед алтарем с Евангелием в руках. Ползя в царские врата на карачках и подпираясь Евангелием, поп громогласно пел: «Веселыми ногами скакаша и плясаша…» За это его и послали служить в Ново-Ладожскую церковь.

Трофим Агеич, выпив несколько стаканчиков, приходил в блаженное состояние и до утра с прикрасами рассказывал о походах, о войнах, в которых участвовал.

Поп был не таков. Он пьянствовал озлобленно, буйно, часто дрался и впадал в религиозный бред, пугая тихого во хмелю Рукавицына. За это майор не любил попа, но поневоле водил с ним компанию, так как других собутыльников в крепости не было.

– Выпьем, батя, по единой, – сказал майор.

Потная, горячая рука отца Ивана не отрывалась от стаканчика, даже когда майор наливал в него водку. Дрожащими пальцами, обросшими рыжей шерстью, поп притянул к себе стакан и посмотрел через него на пламя свечи.