— Государь нездоров? Может быть, проверить биение благословенных жил? — проговорил, кланяясь, Абд-аль-Хайи приблизился к султану.

— Нет, дайте мне чего-нибудь возбуждающего-

— Я так и полагал, что вчерашнее не пройдет безнаказанно, — сказал врач и, пятясь, вышел из комнаты.

Когда возбуждающее средство начало оказывать действие, Хусейн Байкара принял главного везира. Маджд-ад-дин сел к нему ближе, чем обычно, и начал свой доклад. Он красноречиво доказывал, что население довольно, что все нужды войска удовлетворены. Потом он ознакомил султана с известиями, поступившими с границ, с письмами беков из туманов и вилайетов. Хусейн Байкара внимательно слушал, кивком головы выражая согласие. Он питал большое доверие к Маджд-ад-дину, сумевшему наполнить казну деньгами. Правда, везир, забрал в свои руки все дела и не допускал к управлению государством знатных беков. Только вчера его беки — Ибрахим Чегатай, Тенгри-Берди Саманчи и Ямгурчи — открыто выразили государю свое недовольство по этому поводу. Султан Хусейн кротко заметил своему везиру, — что с беками следует быть вежливым. Маджд-ад-дин ответил, что по нервности и вспыльчивости он может иногда, вопреки своей воле, кого-нибудь обидеть, но что преданность его государю от этого не уменьшается. Потом он таинственно понизил голос и сказал:

— Если позволите, я вас осведомлю об одном важном деле.

— Пожалуйста, говорите.

— Ходжа Афзаль, который здесь заявлял, что отправляется в Мекку, находится в Ираке, у Яку б бека. Его встретили с величайшим уважением и очень торжественно. Видите, какие козни строит ваш враг? Живу в Астрабаде, он широко расставляет сети коварства.

— Я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, — недовольно сказал Хусейн Байкара. — Якуб-бек неискренен с нами. Он шлет послов к человеку, которого я изгнал из Герата, и оказывает ему внимание. Все это — проявление вражды

— По полученным сведениям. — снова заговорил Маджд-ад-дин, — дела в Балхе гоже нехороши. Хотя власть находится в руках Феридуна-мирзы, брат Алишера Дервиш Али, пользуясь молодостью и неопытностью царевича, заправляет всеми делами. О г младшего брата к старшему и обратно один за другим скачут гонцы. Я каждый день получаю донесения, об этом.

— Будьте начеку, чтобы не пришлось раскаяться, — нервно сказал Хусейн Байкара.

Маджд-ад-дин гордо выпрямился. Он заверил государя, что решительными мерами устранит зло, таящееся в Астрабаде.

Хусейн Байкара заговорил о событиях в Хисаре и новых происках Султана Махмуда. В разговоре он вдруг вспомнил о приказе шейх-аль-ислама.

— Что случилось? Все произошло без моего ведома. Студенты медресе и многие мударрисы очень взволнованы.

— Медресе и ханака Алишера Навои стали очагом смуты, — придав своему лицу скорбное выражение, заговорил Маджд-ад-дин. — Под именем науки и философам большинство мударрисов, назначенных Алишером, — поучают безбожию.

— Султанмурад, говорят, талантливый ученый, — с сожалением покачал головой Хусейн Байкара. — Жаль, что он сбился с пути истины.

— Да, он внушает студентам вредный вздор вроде того, что следует больше заботиться о судьбе дехкан и ремесленников, чем о государственной казне.

Хусейн Байкара предложил везиру усилить наблюдение за всеми медресе.

— В каждом медресе есть наши люди. В Ихласии их больше всего, — улыбаясь, сказал Маджд-ад-дин. Хусейн Байкара с облегчением поднялся. Он пригласил везира послушать с ним музыку и перешел в комнату, отделанную фарфором.

Глава двадцать пятая

Ветер толкнул створки резного окошка и с треском захлопнул их. Бумаги, лежавшие на низенькой скамеечке, с шумом разлетелись: Низам-ад-дин, спокойный и беззаботный, послушный начальству и исполнительный старый чиновник, с трудом поднялся на ноги. Поглаживая затекшие колени, он собрал разбросанные бумаги и снова сел. Потом тщательно очинил перо ножиком, украшенным мелкой бирюзой, и обмакнул его в чернильницу. Чтобы испытать перо, он вывел на клочке бумаги несколько букв, затем принялся писать приказ деревенским старостам.

Дверь из соседней комнаты с легким скрипом отворилась. Низам-ад-дин положил перо на скамеечку и устремил на своего начальника тусклые глаза старого, знающего свое дело слуги.

— Нет больше желающих меня видеть? — спросил Навои.

— Нет. Последним был этот хромой дехканин. В вашем присутствии он сидел смирно, но вышел, я чувствую, как на крыльях. Я усмехнулся, а он подошел и шепчет мне на ухо: «Почему этот человек не стал царем у себя в стране?» Я сказал: «Этот человек старит бедность выше царского достоинства». Он покачал головой: «Оставьте, не смейтесь надо мной». Навои улыбнулся.

— Удивительно интересный человек. И хорошо говорит, — сказал он. — О всяком деле может сообщить верные сведения. Прекрасно поет старинные песни, рассказывает сказки, хорошо знает мудрые изречения вредков. Сообщил мне такие подробности о повадках степных птиц, каких не найдешь ни в одной книге Благодарение богу, среди нашего народа много люден с чистым сердцем и острым умом.

— Верно, только проявляют они его довольно редко, — сказал Низам-ад-дин, встряхивая нечесаной бородой.

— Вся красота у них в сердце, — убедительно и гордо сказал Навои. — Одежда розы из сорока заплат, листья у нее в дырах, но разве она не красива?

— Правильно, господин, правильно! — поспешно согласился чиновник.

— Поручив Низам-ад-дину некоторые дела, Навои сунул под мышку небольшую книгу в изящном переплете и вышел из комнаты. Поэт отправился домой по пыльным неровным улицам. Дорогой он встретил группу, знакомых, направляющихся к нему. Здесь были два поэта — один из них недурно писал касыды, другой газели — и пожилой ученый, дервиш по призванию, занимавшийся алхимией и наукой о звездах. Величавый муфтий и два чиновника дополняли компанию.

Ученый торжественно обратился к поэту:

— Мы думали встретить вас в управлении. Счастливая звезда наша привлекла вас к нам. Надо разогнать тоску. Пожалуйте с нами!

В пригородном садике, принадлежавшем муфтию, они уселись на супе. Подали еду. Один из поэтов вынул из складок своей синей чалмы листок бумаги, поднёс его к глазам и начал читать. Это была новая касыда. Во время чтения он раз или два останавливался и говорил, покачивая головой:

— Внук переписывал, ошибок наделал. Эх, жизнь!

Навои, к великой радости старика, списал первые две строки касыды. Тогда ученый восторженно заговорил об астрологии. Он рассказал, что задолго до кровавого нашествия Чингисхана на Мавераннахр астрологи предвещали бедствие. Навои хотелось сказать, что астрологи — лжецы, и их наука совершенно неосновательна. Но не желая обидеть ученого, он только заметил, что предсказания звездочетов почти никогда не оправдываются, и шутливо начал спорить с упрямым стариком. Заговорили о жизни и произведениях древних астрабадских поэтов. Беседа постепенно стихала и, наконец, замерла, как родник, исчезающий в песках.

Становилось душно. Старый поэт опустил голову на грудь. С пыльных улиц доносился раздражающий скрип арбы. Небо покрылось облаками. Поднялся и с шумом налетел ветер, словно уснувшая собака, потревоженная приближением незнакомца. Клочки облаков, похожие на белых верблюдов, понеслись во все стороны. Вдруг резко сверкнуло солнце — так что зарябило в глазах. Сейчас же из редких туч брызнул дождь. Мутные капли закапали сквозь запыленные листья на людей и дастархан. Навои изумленно посмотрел на небо. Хозяин дома, муфтий, понял причину его удивления.

— Господин, — улыбаясь, сказал он, — наш город отличается тем, что здесь можно увидеть в один день, все четыре времени года.

— Верно, — кивнул головой Навои, — в вашем городе день тянется, словно год.

Ответ Навои вызвал общий смех. Задремавший было поэт проснулся и, протирая глаза, испуганно спросил:

— Что такое? Что случилось?

Под вечер Навои воротился домой. Во дворе его встретил Шейх Бахлул и сообщил, что из Герата приехал гость.