«Не сегодня-завтра я брошу тебя в тюрьму, и ты станешь пищей для червей!»—думал он еще недавно, полный ярости. Но теперь, когда Маджд-ад-дин там решительно отверг его просьбу, ему оставалось только склониться перед Султанмурадом. Поэтому — Шихаб-ад-дин и возражал так горячо против изгнания молодого ученого из медресе.

Еле держась на ногах от горя и стыда, Шихаб-ад-дин вышел из сада. При свете луны он брел по сонным, безлюдным улицам, не обращая внимания на рытвины, ухабы и думая только об одном, — как бы помириться с Султанмурадом…

На следующий день, с восходом солнца, Султанмурад пришел в медресе Ихласия. Войдя в большую аудиторию, он сел на свое обычное место, ожидая прихода первых слушателей. Вошел племянник Шихаб-ад-дина, вежливый, застенчивый, как девушка, молодой человек. Два года тому назад Султанмурад в течение нескольких месяцев давал ему частные уроки арифметики и арабского языка. Приветливо поклонившись юноше, Султанмурад посадил его возле себя и принялся расспрашивать, как идут занятия. Молодой человек кратко ответил, потом сказал, — прикладывая руку к груди:

— Господин, сейчас соберутся студенты. Разрешите поговорить с вами наедине?

— Говорите.

— Между моим дядей и вами возникло какое-то недоразумение. Вашему недостойному ученику совершенно неизвестно, в чем его сущность, — заговорил юноша, подчеркивая свои слова изящными движениями руки. — Я знаю только, что мой дядя вас обидел. Он сам чрезвычайно огорчен этим. Но сознаться в преступлении тяжелее, чем совершить его. Раз мой дядя и признает, что вы правы…

— Все мы люди, — улыбаясь, прервал его. Султанмурад, — у всех есть недостатки. Будь это не так, мы бы были ангелами, а земля — раем. Отправляйтесь сейчас же к своему дяде и скажите, что я забыл обиду.

— У вас великое сердце, я это знаю! — обрадованно воскликнул юноша.

— Передайте ему еще, что я ненавижу мстительных людей. Пусть его сердце будет спокойно.

Юноша с почтительным поклоном удалился. С книгами под мышкой на цыпочках вошли пять студентов. До полудня Султанмурад занимался с ними. Когда он ожидал следующую группу студентов, в комнату вошел щегольски одетый человек средних лет в тщательно намотанном тюрбане и узорчатых сапогах. С холодным поклоном он подал Султанмураду какую-то бумагу и вышел. Султанмурад начал читать: это был приказ шейх-аль-ислама, гласивший: «Султанмурад, который в стране ислама в счастливые времена великого покровителя и защитника веры Мухаммеда внушает слушателям мысли, подрывающие основы религии…»— и так далее—«изгоняется из медресе!» У Султанмурада потемнело в глазах от ярости и досады. Взглянув на надменного посланца, он произнес дрожащим голосом:

— Господин шейх-аль-ислам может преследовать меня сколько угодно. Я всегда готов пожертвовать собой во имя истины.

Посланец поклонился и решительными шагами вышел из комнаты. Султанмурад вспомнил о своей вчерашней встрече с Маджд-ад-дином. Он подозревал, однако, что Шихаб-ад-дин и подобные ему невежды заранее, подготовили почву.

Султанмурад вскочил на ноги. Он скомкал приказ, бросил его в угол и вышел. Не отвечая на приветствия изумленных студентов, которые выходили из своих комнат, направляясь на занятия, ученый бросился на улицу. Придя в ханаку, он вошел в свою комнату и бессильно опустился на пол среди книг. Горе не позволяло ему ни читать, ни думать. После полуденной молитвы пришли обеспокоенные его отсутствием студенты. Среди них были и подростки с едва пробивающимися усиками, и солидные бородачи, жившие в медресе десятки лет. Султанмурад, стараясь держаться, как можно бодрее, попытался их успокоить. Один из студентов, вне себя от ярости, закричал:

— Такое положение нельзя дальше терпеть, господин! Если распространение идей таких философов и ученых, как Аристотель, Афлатун, Ибн-Сина, Фараби и Улугбек считается бесчестьем и вольнодумством, что же тогда называется в медресе наукой?

Такое невежество в столице государя, который славится как покровитель наук! — горячо воскликнул другой студент.

— Если господин шейх-аль-ислам не отменит своего приказа, мы уйдем из медресе! — воскликнул второй.

— Обязательно. Другого выхода нет, — в один голос подхватили остальные.

— Дорогие друзья, — спокойно обратился к ним Султанмурад, — подчиняясь приказу, я вынужден прекратить занятия в медресе. Я скорей умру, нежели соглашусь кривить душой. Прошу вас, служите науке с чистым сердцем, посвятите вашу жизнь ее распространению. В мире нет более высокого, более почетного дела, чем распространение науки, служение ей. Однако надо уметь отличать истинную науку от устарелых, ложных убеждений. Подлинная наука указывает пути к уяснению загадок неба и раскрытию тайного. Верьте в силу разума, пусть наука будет всегда вашим руководителем. Не уподобляйтесь тем, кто прочел пять — десять книг и мнит себя ученым. Еще одна просьба: не поднимайте шума и возвращайтесь к занятиям. В Герате много знатоков любой науки, большая часть их — мои учителя. Черпайте же из моря их знаний с подлинной преданностью и усердием. Я убежден, что как бы ни бесновалась буря невежества и насилия, ей не потушить светильника науки, зажженного господином Навои.

Студенты с глубоким вниманием выслушали своего учителя. Внимая просьбе Султанмурада, они постепенно, один за другим разошлись.

Вскоре пришли Зейн-ад-дин с Арсланкулом, запыхавшиеся, взволнованные. Ученый встретил их, как всегда спокойно и приветливо. Зейн-ад-дин осыпал проклятиями везира и шейх-аль-ислама. Арсланкул мол-чал, печально покачивая головой. Наконец он заговорил:

— Меня огорчает одно: когда-нибудь в наш великий город приедет из Рума, Индии или Китая ученый, подобный тому Челеби. Кто же тогда станет задавать ему вопросы?

— Шейх-аль-ислам собственной персоной! — со злостью ответил Зейн-ад-дин.

— Нет, он в науке слаб, как муравей, — возразил Арсланкул, не поняв шутки, и так многозначительно покачал головой, что друзья его не смогли удержаться от улыбки.

— В медресе для тебя нет места… Хорошо! Распространяй свои мысли письменно, — решительно предложил Зейн-ад-дин, немного успокоившись. — Бумага — неутомимые крылья мысли, она уносит их за моря и горы.

— Обязательно буду писать, обязательно! — решительно воскликнул Султанмурад.

Глава двадцать четвертая

Сад Джехан-Ара сверкал на солнце, которое с каждым днем грело все сильнее. Он переливался всеми цветами радуги, подобно крыльям павлинов, лениво расхаживавших парами возле хаузов. Казалось, его краски с каждым мгновением становятся все ярче.

В сверкающем золотом воздухе парили, описывая диковинные круги, воздушные плясуны — голуби. Хусейн Байкара, вытянув шею, любовался ими, пока глаза его не наполнились слезами. Появился слуга и сообщил, что, если султан прикажет, можно привести бойцовых баранов, недавно доставленных во дворец. Но Хусейн Байкара, накануне слишком много выпивший, чувствовал себя не совсем здоровым.

— Завтра устроим бой, — сказал султан и отослал слугу.

Потом он махнул рукой приближенным — «останьтесь здесь»— и пошел во дворец. Он приказал своему ишик-ага позвать главного врача Абд-аль-Хайи к опустился на золотой престол.

Султан Хусейн казался много старше своих лет. Зоркие, беспокойные глаза его ослабели, могучие руки, без промаха разившие врага мечом, по временам дрожали, прямая, как у льва, шея согнулась, спина сгорбилась. Правда, султан изо всех сил, старался держаться бодро.

Иногда к нему возвращалась прежняя энергия: он предпринимал походы против чужеземных ханов, протягивавших руки к его стране; или мятежников, желавших захватить власть в Хорасане; в нужную минуту он умел показать себя твердым и решительным. Но минуты слабости наступали все чаще, и врачи не всегда могли помочь государю.

Главный врач Абд-аль-Хайи с поклоном вошел в комнату. Тщательно соблюдавший предписание медицины, сделавший воздержанность одним из основных правил своей жизни, старик был крепок, как палка.