— Ясно.

— А если кто-то видит его страдания и говорит: «Ах, как ты страдаешь, мой еврейский брат…», тогда что происходит?

Одеяло зашевелилось, и показался кончик носа.

— Тогда мне тоже ясно: тот, кто на него смотрит, вбирает в себя глазами его боль.

Мордехай вздохнул, улыбнулся и снова вздохнул.

— А если тот, кто на него смотрит, слепой, может он принять на себя страдания, как ты думаешь?

— Конечно, может! Ушами.

— А если он глухой?

— Тогда руками, — серьезно сказал Эрни.

— Ну, а если он далеко и не может ни видеть, ни слышать, ни коснуться другого человека? Как ты думаешь, может ли он все-таки принять его страдания?

— Наверно, он может о них догадаться, — нерешительно высказал предположение Эрни.

— Вот ты и дошел до истины сам, — обрадовался Мордехай. — Именно так и происходит с Праведником, умница ты моя! Праведник догадывается о всех страданиях на земле и принимает их на себя сердцем.

Эрни что-то обдумывал, приложив палец к губам, и наконец грустно заметил:

— А какой толк догадываться, если это ничего не меняет?

— Ну, как же, перед Богом это меняет.

И так как ребенок скептически поднял бровь, Мордехай поспешил продолжить философские рассуждения.

— Кто может постичь то, что так далеко и так глубоко? — пробормотал он как бы про себя.

Но Эрни был поглощен своим открытием и старался осмыслить вывод, к которому он пришел.

— Если это меняет только перед Богом, тогда я, совсем ничего не понимаю. Тогда получается, что это Он велел немцам нас преследовать? Как же так, дедушка, мы, значит, не такие люди, как все? Евреи, значит, в чем-то провинились перед Богом, иначе бы Он на нас так не сердился, верно?

От возбуждения он уселся и высоко поднял забинтованную руку.

— Дедушка, скажи мне правду, — вдруг пронзительно закричал он, — мы не такие люди, как все, да?

— А люди ли мы вообще?

Стоя над кроватью, Мордехай устремил на ребенка меланхоличный взгляд. Плечи опустились, ермолка съехала набок, смешно, как у школьника. Затем странная улыбка раздвинула усы и загнала глаза еще глубже в орбиты. То была улыбка бездонной, беспредельной печали.

— Так-то… — сказал, наконец, дед. Склонившись над мальчиком, он крепко обнял его, затем оттолкнул, потом снова прижал к себе и, внезапно отпустив, выбежал из комнаты. Эрни услышал, что он на секунду задержался на лестнице, после чего наконец в гостиной хлопнула дверь. «Бедный, бедный дедушка», — подумал Эрни. Он начал постепенно приходить в себя. Уселся на край кровати, здоровую руку положил на затылок, а больную — на колени и задумался. Огромная повязка показалась ему вдруг нелепой. Перед сонными глазами стояла улыбка деда. В этой улыбке были написаны миллионы слов, но Эрни не умел прочесть их, он не знал этого языка.

Рассеянный взгляд снова упал на повязку. Эрни, стал присматриваться к ней в надежде найти законное удовлетворение. Но улыбка деда затмевала собой все, и вскоре он подумал, что какие бы упражнения в страданиях он ни изобрел, они всего лишь детские забавы. Как он посмел натворить столько шуму вокруг своей особы, причинить столько забот другим? Глаза кольнуло двумя острыми иголками, и из; них выкатились две тяжелые слезы.

— Букашка я, всего лишь букашка, — тихонько сказал Эрни.

Нос деда возник первым. Он словно соткался из слез внука: костлявая горбинка выражала бесконечную, щемящую тоску. Затем показался высокий, величественный лоб и над ним черная шелковая ермолка. Потом в старых глазах и в седой бороде засветилась невыразимая улыбка: кто может постичь то, что так далеко и так глубоко?

— Знаешь, — тотчас же сказал Эрни, — я никогда больше не притронусь к спичкам. И завтра пойду в школу. И с задержкой дыхания тоже покончено.

Но дед, казалось, не собирался утешиться. Печаль в его улыбке настолько выходила за пределы доступного для Эрни мира, что он почувствовал себя снова крохотным, еще более несуразным, чем до своего открытия, даже не букашкой, а просто никем.

Но когда он дошел до мысли, что Эрни Леви и вовсе не существует, дед вдруг предстал перед его восхищенным взором во весь рост, превратившись в обычного старика с морщинами, которыми годы избороздили его лицо и большое, как у слона, тело.

— Ты, значит, старый слон? — растроганно спросил Эрни.

— Конечно, — серьезно ответил дед.

— Хочешь, я приму на себя твои страдания? — умоляюще спросил Эрни, приложив больную руку к здоровой.

Затем он закрыл глаза, снова открыл их и осторожно вызвал в своем воображении Муттер Юдифь…

Расставшись с ней, он горько заплакал от поразившей его мысли: она, оказывается, просто обыкновенная старуха. Все еще обливаясь слезами, он вызвал господина Леви-отца, затем мадам Леви, которая застенчиво улыбнулась ему, прежде чем покинуть его воображение. Но когда он попытался вызвать Морица, его внутренний взор совсем затуманился, и Эрни снова увидел, что сидит на краю кровати, возле окна, раскрытого навстречу буйному потоку солнца.

— Нет, перед Морицем я недостаточно мал.

— Но ты же просто букашка.

В эту минуту ему удалось глубоким выдохом изгнать из своей груди последние остатки Эрни Леви.

И тогда появился плотный, коротко остриженный мальчик с кукольно-пухлым лицом. Карие глаза, вставленные по обеим сторонам носа, излучали веселые электрические заряды. Эрни с изумлением узнал в нем своего брата и обрадовался тому, что видит его таким живым, в его ярко-синих штанах и жемчужно-сером пиджаке, с выпученной грудью и раскрытым ртом, в котором сверкали крепкие квадратные зубы. И вдруг Эрни заметил, что на щеке у Морица шрам, на коленях — кровавые ссадины, а на штанах — дырки.

— Видишь, — прокартавил брат, сделав шаг вперед, — я уже больше не предводитель банды. Они не хотят подчиняться еврею, их это оскорбляет. По правде говоря, я уже и вовсе не состою в банде. Послушай, Эрни, отчего это немцы так злятся на нас? Разве мы не такие люди, как все?

— Не знаю, — смущенно сказал Эрни и поспешил добавить: — Эх, Мориц, Мориц, кто может постичь то, что так далеко и так глубоко?

— Рыбка! — сказал Мориц.

На этих словах видение подмигнуло Эрни, помахало на прощанье рукой и исчезло, оставив после себя легкое дрожание воздуха.

И тут Эрни понял, что в его душе действительно живут все эти лица: лицо деда, и Муттер Юдифи, и господина Леви-отца, и мадам Леви, и Морица, может быть, даже лица всех евреев Штилленштадта. Во одушевившись, он подбежал к окну, распахнул его: перед ним были каштан, и соседние крыши, и ласточки, которые, словно летучие мыши, описывали почти осязаемые круги, и голубизна бесконечно близкого неба.

— Боже милостивый, будь добр ко мне, сделай так, чтобы я остался просто совсем маленьким, — невнятно проговорил Эрни.

Как тот дурачок из сказки, который нашел на краю дороги ключи от рая, так и Эрни слепо доверился крохотному ключику, который ему вручил дед: он поверил, что в реальном и все же необыкновенном мире душ, о тайных горестях которых он догадывался, спасение в сострадании.

Сердце еще радостно колотилось от мысли о новом открытии, а на щеках еще не просохли слезы, когда он оделся и сошел вниз, улыбаясь душам, за которые считал себя ответственным.

Первая душа, попавшаяся ему навстречу, принадлежала Муттер Юдифи, сидевшей в гостиной. Всем своим грузным телом она выпирала из кресла, вся мощь ее плоти ушла в маленькую салфеточку, которую она сосредоточенно подшивала. Она не слышала шагов Эрни. Тот застыл на последней ступеньке и, усиленно стараясь стать просто совсем маленьким, жадно глядел широко раскрытыми глазами на старую, обрюзгшую еврейку, изборожденную морщинами, которые ему вдруг показались шрамами, оставшимися от ран, нанесенных скорбью. Его поразила одна мысль: невозможно в это поверить, но у Муттер Юдифи была когда-то душа и фигура молодой девушки. «Какое же зло обрушилось на нее? Какая беспредельная печаль?» — спрашивал он себя, подкрадываясь к креслу.