«Черные вороны» начали разгружать учреждения НКВД. Арестованные железнодорожным транспортом отправлялись в другие тюрьмы.

По неполным данным, за период с 8.07.1938 года по 8.08.1938 г. в Киевской области и в частях Киевского военного округа было арестовано 67 200 человек. Не хватало конвойных войск. Курсантам Харьковской школы НКВД предлагали очень хорошее вознаграждение за этапирование арестованных в далекие места Советского Союза, но даже среди них добровольцев не нашлось.

В середине августа 1938 года школа вернулась в Харьков. Специальное задание товарища Ежова было выполнено.

В ПЫТОЧНЫХ КАМЕРАХ. КОНЕЦ «ЖЕЛЕЗНОГО НАРКОМА»

Таким образом, нас взяли нахрапом – перестали церемониться, и мы должны были вспомнить поговорку: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж». Логика фактов вела к такому умозаключению. Но гораздо сложнее был тот процесс, который захватил наше сознание, нашу психику.

Мое положение помкомвзвода, скороспелого партийца и функционера комсомольской организации само по себе обособляло меня, настораживало моих товарищей. Но еще большее взаимное отчуждение создалось вследствие наличия в нашей среде сексотов. С очень немногими курсантами мог я обменяться осторожными мыслями, тем не менее чувствовалось, что большинство киевской опытно-показательной выучки внутренне не приняло: болезнь протеста была загнана внутрь, и только.

Начальство же решило продолжать «практику». Классных занятий не было. Мы были разбиты на группы, распределены по участкам. Старший курс, ждавший через месяц выпуска, засел за подготовку к экзаменам, на «практику» старшекурсников не выводили.

Моя группа была направлена в управление НКВД, под руководство того же Яневича, ставшего к тому времени младшим лейтенантом госбезопасности. Когда мы к нему явились, он, должно быть, уже ждал нас. Подошел сразу ко мне.

– А-а-а… Кажется, я узнал вас… Ну, того, что было, наверное, уже не повторится?..

– Что, товарищ младший лейтенант, – таких допросов не будет?

– Нет, – нахмурился Яневич, – такие допросы будут, а таких поступков со стороны курсантов больше уже не будет.

Я прикусил язык.

– Кто старший?

– Я, товарищ младший лейтенант.

– Надолго сюда?

– Не знаю, товарищ младший лейтенант.

– Хорошо. Практика будет продолжаться долго. Я думаю, что теперь научу вас работать по-настоящему. Увидите все. Кстати, встретите здесь тех, кто попортил избирательные бюллетени, – помните, товарищ Бражнев? Времени терять не будем.

Теперь нечего уже было думать о том, что допросы не должны сопровождаться пытками, – пытки будут, не нам предотвратить их.

О пытках писалось много. Я скажу о некоторых пыточных приемах и средствах, узнанных мною на этой харьковской практике. Мы побывали в подвалах НКВД и во внутренней тюрьме управления. Яневич долго допрашивал, наполовину обезволивая этим подследственного. Потом – подвал. Подводят к двери, распахивают, закладывают пальцы рук истязуемого в щель и зажимают дверью. Он теряет сознание, его уносят, снова приносят и снова прищемляют пальцы. Иной соглашался после этого подписать любой протокол, а Яневич хвастливо и по-актерски наивно говорил нам:

– Видите? Разве бы он иначе сознался? Конечно же, нет!

Если подследственный выдерживал пытку прищемлением, Яневич пробовал другой вид: зажимал кисть руки в тиски и загонял под ногти иглу. Могуч дух человеческий – иные выдерживали и эту пытку. Но НКВД – обладатель непревзойденного арсенала. Я видел арестанта в одиночке и узнал его судьбу. Ему долго не давали еды, а потом принесли хлеба и селедки в неограниченном количестве. Изголодавшийся человек наелся, появилась жажда, воды ему не давали. Потом раздели догола, перевели в темную камеру, потомили темнотой и включили свет. Несчастный видит: в стене – ниша, заделанная решеткой. За решеткой – вода в стеклянной посуде. Человек долго крепился, но стал-таки ломать решетку, изуродовал себе руки, даже лицо и, наконец, потерял сознание. Тогда его облили водой, дали глоток воды, дали тряпку, чтобы собрать воду с пола, и вырвали ее у него, когда он хотел сунуть ее себе в рот.

Страшнее всего, однако, крысовник («питомник», как его называют иногда). Это – камера, по стенам которой, с пола до потолка, полки. Проход между ними узкий. На полках – бездна крыс, живущих там и размножающихся. Человека вталкивают в крысовник на две-три минуты. Двух-трех минут вполне достаточно. Включают свет, и со всех сторон – сверху, с боков, снизу – на арестанта устремляются сотни крыс. В той камере, которую видел я, и посреди стояло сооружение из таких же полок. Я слышал будто кто-то где-то продержался 3 или 4 минуты в крысовнике, так как случайно у него был в кармане сахар, и он бросал крысам по кусочку, крысы накидывались на сахар, грызлись между собой, время шло, чекисты открыли камеру и были удивлены, что арестант невредим и не сошел с ума. Мало вероятно! Крысы приучены, они не успеют (т. е. далеко не все успеют) заметить сахар, они видят свою жертву и привыкли ничуть не бояться ее. На то и «питомник»! Это, собственно, не является пыткой целевого характера – вынудить к «признанию» – нет, в крысовник пускался приговоренный к смерти. Через три минуты служители, одетые в специальные костюмы, вытаскивали изгрызенный труп.

Такова была ежовщина. Но все уже знают теперь, что никакой «ежовщины» и не было, а была сталинщина на одном из этапов ее функционального развития. Именно в эти дни и пришел конец Николаю Ивановичу Ежову – генеральному комиссару госбезопасности.

Неожиданно нас отозвали в школу. Являемся. Дежурный регистрирует и отсылает сразу в клуб. Скоро все в сборе, явилось и начальство. Начальник-комиссар держит речь, как ни в чем не бывало, в обычном тоне казенного оратора: дело-то в том, что Ежов, за злоупотребление властью, данной ему народом, и за террор, направленный против народа, снят. Пока он остается народным комиссаром водного транспорта, но его судьба решена: он идет под суд, о чем пока надо молчать.

– Портреты приказываю снять, – разыгрывая уже крайне возмущенного человека, говорит начальник и заключает.- Так поступают партия и правительство с каждым, будь он хоть малый или большой нарком. Но – молчать! Понятно?

Берия был охарактеризован как человек иного склада и старинный друг и соратник Сталина.

Конечно, это ошеломило нас, но, конечно, и не опечалило – мы тогда могли еще думать, что «ежовщина» была, а, значит, – жди лучшего. В школьной жизни отставка Ежова нашла свою проекцию: наши «преступники», Филатов и Панюшкин, были освобождены. Не то чтоб это была амнистия – их приговорили к 20-ти суткам ареста (они их уже отсидели) и… к увольнению из школы. Приказ этот подписал замнаркома комдив Чернышев.

Это радостно взбудоражило всю школу: ребят жалели, кажется, и самые морально нестойкие среди нас. Только гораздо позже поняли мы, что Панюшкину и Филатову так и этак крышка – вольной жизни, той относительно и условно вольной, какою живет гражданское население СССР, им не знать: хвостом потянется история с двумя стопками, и скрыть взыскание им не удастся. Рано или поздно – это пятнышко в биографии поставит точку свободе и, может быть, жизни.

Ибо – «ежовщина» была, есть и будет, пока не рухнет большевизм.