Слава от души расхохотался, на секунду став прежним Славой, которого Надя иногда называла своим смягченным вариантом — его шутки веселили, а не ранили, и смеялся он всегда искренне.

— Термины-то какие знаешь — специально что ли учила — под прилавком втихаря психиатрию изучала?! Натуля, ни один сумасшедший в жизни не признается, что он сумасшедший. Это аксиома.

Услышав знакомую интерпретацию своего имени, Наташа вздрогнула — едва заметно, но Слава увидел, и смех исчез из его глаз, и весь он опять как-то ссутулился, словно состарившись. Его правая ладонь постучала по перилам.

— Вот здесь то, во что я верю, — ладонь скользнула в сторону, — а вот здесь то, во что не верю. Я сейчас здесь, — его ладонь встала на ребро, — а это значит, что я допускаю. Но чтобы понять, где мне следует оказаться, ты знаешь, я все-таки должен увидеть картины. Те, которые были в сундуке.

Наташа покачала головой.

— Ты не знаешь, чего просишь.

— Вот именно — не знаю, — Слава внимательно посмотрел на дорогу, потом — на тонкое бледно-розовое сияние на горизонте. — В общем, мы договорились. Гляди, уже светает. Нам обоим скоро на работу, так что пойдем-ка — до срока успеем еще задавить часика два. Магазин мой там, может, уже обанкротился давно. А может, и магазина-то уже и нет.

— Да, хорошо, — сказала Наташа и хотела уже уйти с Вершины Мира, но тут что-то заставило ее повернуть голову — словно чьи-то ладони прижались к вискам и надавили, вынуждая смотреть в нужном направлении.

По дороге неторопливо полз ярко-оранжевый «москвич» — буквально полз, иногда почти останавливаясь, точно машину только разбудили, и она ехала, еще не совсем проснувшись. Наташа успела подумать, какой отвратительный у «москвича» цвет — ярко-оранжевый всегда казался ей совершенно неподходящим цветом для машины — он был к лицу только апельсинам с мандаринами да дворницким и дорожно-ремонтным жилетам. А потом у нее вдруг вырвалось:

— Смотри!

Добравшись до места, где дорога соединялась с двором узким проездом, «москвич» вдруг рванулся вперед, точно проснувшись, мотор взревел, а потом раздался лязг, словно из машины на асфальт посыпались внутренности. Из-под капота повалил густой пар, мотор заглох, и «москвич», побрякивая, вкатился под сень платанов, где и остановился. Спустя секунду до Вершины Мира долетели отчаянные и злобные крики водителя.

— Ни хрена себе! — он повернулся и тяжело уставился на Наташу. — Это что… — он замолчал, потому что Наташа махнула рукой в сторону дороги, перемещая его внимание — ей было неприятно, когда Слава так смотрел на нее — словно на уродца из кунсткамеры. Она уже хотела предложить ему уйти с Вершины Мира, но, услышав шум еще одной подъезжающей машины, сказала совсем другое:

— Смотри дальше!

Вскоре в поле их зрения появилась другая машина — синий «эскорт». Эта, напротив, неслась на бешеной скорости, явно не собираясь останавливаться. «Эскорт» влетел под платановые кроны, и сразу же раздался зловещий звук удара металла о металл, визг тормозов и громкие крики. С одного из платанов снялись две вороны и умчались прочь, торопливо взмахивая крыльями. Они явно решили, что сидеть там дальше небезопасно, а может их смутили потоки отборнейших выражений, который почти сразу обрушили друг на друга взбешенные водители «эскорта» и «москвича». Наташа, по бодрым голосам поняв, что никто из них не пострадал, облегченно вздохнула, отвернулась от дороги и наткнулась на пронизывающий взгляд Славы. Теперь в нем появилось выражение опаски и, как ни странно, сострадания.

— Откуда ты узнала… — он мотнул головой в сторону платанов, оборвав вопрос на середине.

— Похоже, ты плохо меня слушал. Мне рассказать все сначала? Ты знаешь что-нибудь о родственных чувствах и связях, Слава? Да? Ну, так мы с ней считай, что родственники. Можно даже сказать, близнецы.

Слава поджал губы и отвернулся, и Наташа была рада этому — теперь, похоже, Слава все время будет видеть в ней какое-то страшное диво.

— Но это… Что это было?

— Это… — Наташа усмехнулась, и смешок получился неживым, холодным и острым — металл и стекло, вплавленные друг в друга. — Это, Славик, была перчатка. Вызов. Она ждет меня. И она знает, что я приду. Дай бог, чтобы за эту неделю ничего не случилось, а там уж… Ну, что, друг, ты все еще хочешь взглянуть на картины? Хочешь помочь?

Слава взглянул на нее, и на его лице промелькнули, быстро сменяя друг друга, непонимание, удивление, злость. Он взял Наташу за плечо и крепко сжал пальцы.

— Если я говорю одно, то уже не говорю другое, — холодно произнес он. — Не нужно валить все в одну кучу, лапа! И не нужно думать, что плохо может быть только тебе! Все, не сходи с ума и уйди-ка ты лучше с балкона! Лично я все же вздремну и тебе советую сделать то же самое. Это ей все равно, а ты-то не из асфальта.

Он ушел в комнату, а Наташа еще несколько минут простояла на Вершине Мира, глядя на дорогу, и чем дольше она на нее смотрела, тем больше охватывало ее странное чувство — какая-то смесь ужаса, злости, восхищения и гордости. Ее глаза лучились, впитывая в себя ординарный дворовый пейзаж, и лицо постепенно застывало, становясь безжизненным, пустым.

— Я вижу тебя, — шепнула она в утренний воздух, и пальцы ее правой руки бессознательно сложились так, словно она держала кисть. — Я вижу!

Часть IV

НА РИСТАЛИЩЕ ВЫЗЫВАЮТСЯ…

Следующая неделя Наташиной жизни словно превратилась в один бесконечный день, серый и унылый, как осенняя морось. Ночи были короткими и пролетали почти мгновенно, не давая забыться, — она закрывала глаза, и почти сразу же наступало утро — такое же жаркое и душное, как недавно провалившийся в небытие вечер. Бледная, как привидение, Наташа садилась на двуспальной кровати — одна — Паша с тех пор дома так и не появился, только звонил пару раз — справиться о здоровье и предупредить, что через десять дней вернется. Судя по его настроению, он все же рассчитывал наладить их семейную жизнь. Наташа же об этом не думала совсем и в оба раза с трудом узнавала Пашин голос — оскорбленная и израненная память сочла нужным попросту избавиться от всего, что было связано с Павлом Рожновым.

На работу на этой неделе она ходила только однажды, а на следующий день попросила Виктора Николаевича на шесть дней заменить ее кем-нибудь из остальных продавщиц. Виктор Николаевич неохотно согласился, и по его тону Наташа поняла, что его терпение подходит к концу, и вскоре ей просто укажут на дверь. Ее слабо удивило собственное полное спокойствие по этому поводу — работа, за которую она так цеплялась эти пять лет, теперь казалась ей совершенно бессмысленной, ненужной. Поблагодарив, Наташа ушла, с улыбкой взглянув на тоскующего между полками с водкой бронзовокожего Христа. А через час узнала, что умер Дмитрий Алексеевич — тихо и незаметно, во сне, и смерть эта была больше похожа на спасительное бегство, чем на трагедию. Похоже, что это поняли и мать (Наташа уже без малейших мысленных запинок продолжала называть ее матерью), и тетя Лина, потому что когда Наташа приехала домой, чтобы их утешить, то не нашла там ни боли, ни горя, ни слез. Дмитрий Алексеевич сбежал из своего тела, как келы из поврежденной картины, и то, что осталось было таким же пустым, бесполезным и не вызывающим никаких чувств, как испорченное полотно. Чтобы похоронить его, Наташа заняла денег у Славы и продала свои немногочисленные золотые украшения — умереть нынче было намного дороже, чем жить. Похороны были быстрыми и бесцветными, и присутствовали на них только Екатерина Анатольевна, тетя Лина, Наташа, Слава и несколько пожилых соседей, которые с удовольствием ходили на все похороны мало-мальски знакомых людей — все фронтовые друзья и сослуживцы Дмитрия Алексеевича давно уже были на том свете. Поминок не было — делать их было не на что.