– Хорошо, я попытаюсь помочь ей. Но каким же образом ей удается видеться со своим единоплеменником?

– Он приходит навещать больную госпожу. Тогда-то Катерина ухитряется увидеть его и даже обменяться несколькими словами.

Мы немного помолчали. Я задумалась. Сафия, казалось, читала мои мысли.

– Вы, должно быть, полагаете, что я всего лишь хочу устранить соперницу? Я вижу это по выражению вашего лица. Но если вы не вполне доверяете мне, можете поговорить с самой Катериной. Ведь вы уже немного говорите по-турецки.

Я смутилась было, но затем решила, что буду откровенна.

– Да, Сафия, я бы предпочла побеседовать с ней. Ведь эта просьба достаточно серьезна, и я не хотела бы какими-то неуместными действиями повредить делам моего сына.

Глава сто восемьдесят третья

На другой день Катерина пришла в покои Сафии, где уже поджидала я. Она поклонилась мне и скромно присела чуть поодаль. Я с интересом рассматривала русскую девушку. Она, конечно, по-своему была прелестна. Не старше Сафии, но высокая, с гибким, хотя и мощным станом, с чуть округленными светлыми глазами и прекрасными русыми волосами, длинными, тонкими и сильными. Лицо у нее тоже было округлое, светлое, на щеках – легкий румянец. Смотрела она кротко и задумчиво. Я подумала, что если многие русские женщины таковы, то они явно хороши собой. Интересно, каков избранник Катерины? И что за женщину он сопровождает?

Но я не хотела сразу смущать девушку прямыми вопросами. Поэтому вначале принялась спрашивать ее о ее родине. Впрочем, обе мы не так хорошо знали турецкий язык и потому строили простые фразы, употребляя небольшое число слов.

– Моя родина очень красива, – сказала Катерина. – Это самая прекрасная в мире земля.

– Правда ли, что почти четверть года там лежит снег?

– Да, это правда. Но снег очень красив на Руси. Он летит, словно белоснежный лебединый пух. Дома у нас деревянные, узоры инея покрывают стволы деревьев и треугольные островерхие крыши. Полозья саней быстро скользят по накатанному снежному пути. Юноши лепят из мягкого снега круглые снежки и подстерегают девушек. Девушки выходят в разноцветных платках, пуховых и ковровых, а юноши кидают в них снежки. Но летом снега нет. Леса стоят совсем прозрачные, все деревья – в тонкой и светлой зеленой листве. У нас есть очень красивые деревья – березы. У них белые-белые стволы, усеянные маленькими темными полосками. Юноши играют на свирелях, девушки танцуют, держась за руки… – голос ее прервался, и она всхлипнула.

Я сопоставила ее рассказ с тем, что говорила Сафия, и вздохнула. Вот они – два разных взгляда на один и тот же предмет, в данном случае – на родину Катерины.

Сафия заметила слезы своей товарки, подошла к ней и обняла за плечи:

– Катерина, не плачь! Госпожа поможет тебе. Отвечай на все ее вопросы и не бойся. И спой нам ту красивую русскую песню, которую ты мне пела однажды.

Катерина покорно отерла слезы рукавом кофточки; я заметила, что это был ее характерный жест. Затем, не вставая, распрямила свой сильный и гибкий стан, и запела. Голос ее звучал протяжно и горестно. Сафия перевела мне слова:

«На высокой горе выросла маленькая ягода земляники. Солнце не хочет согревать ее. Девушка-сирота растет одиноко. Никто не хочет приласкать ее. Ягода земляники высохнет без ласки солнца. Девушка-сирота иссохнет без человеческого привета».

Меня тронули эти слова, такие горестные, и протяжный жалобный голос певицы. Я спросила девушку, кто ее родители, как она жила на родине.

– Я была рабыней, – отвечала она. – Мои родители – крестьяне. Однажды, когда я, еще девочка, собирала в лесу ягоды, меня увидел наш господин. Он выехал на охоту. Заслышав лай собак и трубные голоса рогов, я испугалась и кинулась бежать. Я уже знала, что нашему господину лучше не попадаться на глаза. Мать говорила мне, что он подвержен страшным приступам гнева, во время которых не помнит, что делает, и потому способен убить или искалечить. Далеко убежать я не успела. На поляну выехал он, наш господин. Охота разгорячила его, вид бегущей девочки раздразнил. Верхом он легко догнал меня. Я громко кричала и прикрывала голову руками. Мне уже казалось, что конь вот-вот затопчет меня. С воплем я упала ничком на траву. Господин спешился, и вдруг им овладела внезапная страсть. Тут же в лесу он овладел мною. Его сильная ладонь зажимала мне рот, а, взглянув в его страшные глаза, я уже не смела кричать. Обессиленную он бросил меня и поскакал к другим охотникам. Я горько плакала, мое платье было в крови. Немного оправившись, я огородами пробралась в наш бедный дом и обо всем рассказала матери. Мы плакали вместе. Наутро к нам пришли слуги из господского дома и увели меня. Родители не смели противиться. Я стала наложницей моего господина. Меня заперли в тесной и темной комнате, где я целый день сидела за прялкой. Он приходил обычно по вечерам, пьяный, и овладевал мною. Часто он бил меня. Жена его была доброй женщиной, он всячески выказывал ей свое пренебрежение, потому что она не рожала ему детей. Все знали, что у него есть незаконнорожденные дети, но по законам нашей страны он не имел права передать им в наследство свое имущество, и они не могли носить его имя. Часто, когда господин уезжал в город, жена его выпускала меня из моего заточения, и я могла вдохнуть свежий воздух. Она первая по некоторым признакам определила, что я жду ребенка. Я боялась сказать об этом господину, тогда сказала госпожа, и просила его облегчить мою жизнь. Но господин пришел в страшный гнев. Он избил ее жестоко. Обливаясь кровью, она упала на пол. Я забилась в угол, ни жива ни мертва. Он набросился на меня. Он кричал, что более не желает иметь незаконнорожденных детей. Схватив меня за волосы, он бил меня головой о стену. После швырнул на пол и топтал ногами, обутыми в крепкие сапоги с железными каблуками, мое несчастное тело. От ужаса и боли я потеряла сознание. Более десяти дней пролежала я в горячке, а когда очнулась, жена господина, которая из жалости ухаживала за мной, сказала, что у меня не будет ребенка, и вообще больше никогда не будет детей. А едва я оправилась, как меня продали турецкому купцу…

– И после всего этого ты хочешь туда вернуться?! – невольно воскликнула я.

Катерина с молчаливым упрямством кивнула.

– Иудеи и русские – это очень странно, – заметила Сафия. Мне кажется, никто из них не в состоянии полюбить живого единственного человека. Первые любят лишь свою веру, вторые – лишь родину.

– Я не могу в это поверить, – ответила я ей и снова обратилась к юной Катерине. – Но быть может, несмотря ни на что, ты все же любила своего господина и поэтому хочешь вернуться?

– Я? Любила? – глаза девушки злобно сверкнули, щеки вспыхнули. – Я удушила бы его собственными руками, выпила бы, высосала по капле кровь из его поганых жил!..

Но я по-прежнему не понимала.

– Может быть, все дело в том русском юноше, который здесь недавно появился, – осторожно заметила я.

Она посмотрела на меня настороженно, затем обменялась быстрыми взглядами с Сафией. Та повела глазами, показывая Катерине, что со мной можно быть откровенной.

– Вы о Константине, стало быть, знаете, – спокойно сказала Катерина. – Нет, не в нем дело. Просто если я не вернусь, я умру здесь. Здесь все чужое.

– Кто та женщина, которую сопровождает русский? – спросила я.

– Не знаю, – Катерина вздохнула. – Я не понимаю ее языка. Константин понимает, но не говорит мне. Она очень больна. Ваш сын, должно быть, знает, кто она. Он говорил с ней.

Что же это все значит? Почему здесь замешан Брюс? Не связано ли все это каким-то образом с королевой Франции? Что ж, я расспрошу его. Но тут мысли мои обратились к другим предметам.

– «Катерина» и «Константин», – это ведь греческие имена? – спросила я девушку.

– Нет, русские.

– Что же они означают по-русски?

– Ничего. Разве имена могут что-то значить? Имена – это имена. Младенца приносят в церковь, и поп дает ему имя того Святого, который приходится на день крещения.