Итак, мой отец обещал Рамону подумать. Но в одном мои родители были совершенно согласны с отцом Рамона. Они тоже считали, что я не должна оставаться в доме своего бывшего (а, возможно, и будущего) жениха. Решено было отвезти меня в монастырь Святой Клары. Тем более, что здоровье мое совершенно поправилось.

В карете отца Рамона меня отвезли в монастырь. Этот монастырь я хорошо знала. Когда я была совсем маленькой, мы часто бывали здесь с матерью. А когда я подросла, я целый год прожила здесь. Добрые монахини учили меня грамоте, чтению, счету, вышиванию.

Конечно, даже в монастыре знали, что со мной произошло. Но встретили меня приветливо. Мать-настоятельница отвела мне одну из гостевых комнат. Было оговорено, что я пробуду в монастыре до тех пор, пока родители не возьмут меня домой.

Но внезапно меня одолели сомнения. Когда я увидела мать-настоятельницу, сестер и послушниц, таких чистых и спокойных, мне стало так горько, что я захотела покончить с собой. Должно быть, мать-настоятельница заметила мое состояние и пригласила меня побеседовать с ней наедине.

– Лусия, – ласково сказала она, – ты уже не ребенок. Ты должна сама решить свою судьбу. Не полагайся на других, даже на тех, кто желает тебе добра. Только ты сама знаешь себя и можешь принять решение.

– Рамон любит меня, – сказала я, чувствуя, что голос мой звучит как-то обреченно.

– Я знаю об этом, Лусия.

– Кажется, все на свете знают об этом, – на губах моих появилась горестная улыбка.

– Милая девочка, я скажу тебе горькие слова, но кто-то ведь должен сказать их тебе. Подумай хорошенько. Сможешь ли ты сделать Рамона счастливым?

– Какая невеста может точно знать, что сделает своего будущего мужа счастливым? А если какая и ответит на этот вопрос «да», значит, она еще ребенок.

– Но ты-то не ребенок, – продолжила мать-настоятельница.

– Мне бы хотелось вернуться к родителям, – уклонилась от прямого разговора я.

Мать-настоятельница испытующе посмотрела на меня.

– Возможно, Лусия, я напрасно мучаю тебя. Ступай, отдохни.

Я направилась к двери. Но у самой двери обернулась. Мне вдруг захотелось честного прямого разговора. А до сих пор я не говорила так с этой доброй монахиней.

– Вы полагаете, что лучше мне сделаться послушницей, потом постричься? – спросила я напрямую. Она помедлила с ответом, затем решительно произнесла:

– Да.

Я сама не знала, что ей сказать. В глубине души я ощущала, что она права. Но что-то удерживало меня. Сейчас я не могла согласился с ней.

– Я обязательно подумаю, – я почтительно поклонилась и вышла.

Мать-настоятельница больше не призывала меня для беседы.

Тихая размеренная жизнь в монастыре укрепила мое здоровье. Я успокоилась, а маленькое зеркальце в серебряной оправе говорило мне, что я даже похорошела. Я всерьез обдумывала предложение доброй настоятельницы.

Да, конечно, в монастыре мне будет спокойно, душа моя совсем очистится. Но… Но ведь то мое прегрешение так отдалилось от меня нынешней. Как будто ничего и не было, как будто просто приснился страшный сон. Этот сон вызвал болезнь, смятение души, но вот я проснулась. Все хорошо. Я люблю своего жениха, я буду счастлива…

Но вдруг, в самый разгар подобных мечтаний я видела мысленным взором окровавленного Педро, упавшего на церковный пол, видела своего отчаявшегося отца, вырывающего кинжал из сердца сына, чтобы поразить преступную дочь…

«И это ты хочешь забыть? – спрашивала я себя. – Это ты полагаешь страшным сном? После этого ты собираешься быть счастливой в браке?»

И, устыдившись, я принимала твердое решение о послушничестве и пострижении.

«Не буду медлить, – шептала я. – Завтра же объявлю о своем решении настоятельнице».

Я вскакивала с постели, босая, желая помолиться перед изображением Пресвятой Девы, так тихо и кротко склонившей голову над Божественным младенцем.

Окно моей комнаты выходило в сад. Весна была в самом разгаре. Я спала с открытым окном. Цветы струили благоухание. Было так хорошо. Глядя на Пресвятую Деву и младенца Иисуса, я вдруг ощущала наплыв грешных мыслей…

Да, я уже созрела. Я больше не была девочкой, полуребенком. Я стала женщиной. Если прежде я по-детски грезила о развлечениях и нарядах, то теперь я видела себя с младенцем на руках. Невольно я поддавалась грешным порывам и мечтала о поцелуях и объятиях. При этом, о ужас! – я невольно уже пыталась представить себе, какими будут ласки Рамона, будут ли они похожи на ласки Педро…

Тут я в ужасе осознавала свою греховность, бросалась лицом в подушку, закрывала глаза.

Чистая, прохладная монастырская постель холодила под сорочкой мое горячее тело. Тело женщины.

Я переворачивалась на спину, спускала с плеч сорочку, трогала свои груди. Еще недавно совсем еще полудетские, маленькие, словно бутоны, теперь, мне казалось, они налились какой-то жаркой спелостью, отяжелели. Они были как бы сами по себе, отдельно от меня.

Они жаждали мужской руки, крепких сильных пальцев, которые бы ласкали их, сдавливая, сжимая; они жаждали губ, которые бы целовали их бесчисленными поцелуями, и при этом бы чуть кололись молодые усы…

Эти воображаемые ощущения доводили меня до настоящего исступления.

Я изо всех сил сжимала бедра, запрокидывала голову… Я облизывала указательный палец, гибкий и длинный, и вот он уже проскальзывал в щелистые влажные и мягкие ходы междуножья. Там он увлажнялся сильнее… Я еще сильнее сжимала бедра… Но наслаждение не могло быть полным. Моему междуножью нужен был сильный крепкий мужской орган. Только мужчина мог удовлетворить мою распаленную плоть, я сама не в силах была сделать это…

Я засыпала, забывалась сном и просыпалась в смятении. Меня будило утреннее пение соловья. Мое тело изнывало в тоске по мужскому живому телу. Я хотела просыпаться рядом с молодым, сильным и красивым мужчиной, прикладываться нежными полными губами к его округлому мускулистому плечу… Я не думала теперь ни о Рамоне, ни о Педро… Мне безумно хотелось отдаваться мужчине, я жаждала мужской ласки… Я даже не думала о браке, поглощенная этими нахлынувшими на меня ощущениями…

Однажды я подумала серьезно о себе, о своих ощущениях, и вот что решила. Я должна поскорее выйти замуж за Рамона. Я не гожусь в монахини. Я умру, если мужчина не будет овладевать моим телом. Скорее бы Рамон уговорил моих родителей! А тогда уж я дам ему понять, что хочу стать его женой.

В сущности, мне было все равно: Рамон или какой-то другой человек. Меня не занимал его характер, я даже не могла вспомнить, какое у Рамона лицо…

Между тем за мной никто не приезжал. Я умирала от нетерпения. Удалось ли Рамону уговорить моих родителей? В конце концов, если даже они и не согласны взять меня обратно домой, это вовсе не означает, что Рамон не может жениться на мне. Да, мы поженимся.

Как можно скорее. Сделаю ли я его счастливым? Да! Не знаю, что называет счастьем старая девственная настоятельница, но я дам ему счастье моего юного, уже расцветшего и созревшего для мужских ласк тела, счастье моих налитых грудей, моих округлых ягодиц и нежного живота. Я дам ему это счастье телесной любви, я рожу ему детей. Решено!..

Миновало еще несколько дней. Рамон не ехал в монастырь, никаких известий от моих родителей или от его отца не было.

Я начала сильно тревожиться.

«А вдруг против меня составили заговор? – волновалась я. – Вдруг мои родители, сговорившись с отцом Рамона, решили держать меня здесь до тех пор, пока я не соглашусь стать послушницей, а потом принять постриг? Они могли услать Рамона под каким-нибудь предлогом, он такой наивный… Но почему ты с такой снисходительностью называешь его наивным? – спросила я себя». И замерла.

Да, я знала ответ. Ответ коварно угнездился в глубине, в самой глубине моей души. «Ты снисходительно называешь его наивным, потому что он верит тебе, верит в твою честность, в твою невиновность, в саму эту возможность почтенной супружеской жизни с тобой».

Я нахмурилась.