Кто же это пишет? Редактор Петр Усов? Или кто-нибудь из молодых сотрудников газеты? Кто же? Константин Ушинский? Павел Мельников? Николай Лесков? А может, Артур Бенни, о котором «весь Петербург» знает, что он друг Герцена?

На укус «Северной пчелы» Писемский, в сущности, не реагирует. На ожог «Искры» он реагирует, и быстро. «Северная пчела» – газета не очень серьезная, над ней все еще висит тень ее основателей Булгарина и Греча. «Искра» – другое, «Искра» – это очень близко к «Современнику». Это – свои.

Пишет в «Искре» (хотя и не подписывается) человек, еще не слишком известный в литературных кругах: это не так давно прибывший в Петербург из Сибири историк церкви Григорий Елисеев. Впрочем, он уже вхож в кружок «Современника» и второй год ведет там «Внутреннее обозрение»; стиль тамошних новых людей подхвачен им быстро; тут уже не дурная актерская патетика «Северной пчелы» – тут и беспощадность, по которой обычно узнают Чернышевского, тут и ледяная ирония, по которой еще недавно узнавали Добролюбова.

Несколько сжимая длинноты, я постараюсь передать суть и тон того, что пишет «Искра» в своей регулярной редакционной рубрике «Хроника прогресса» 2 февраля 1862 года.

– Мы огорчены! Никогда еще печатное слово не было низводимо до такого позора и поругания: какой-то Никита Безрылов на пяти страницах своего фельетона сумел уместить столько грязи, пошлости и тупоумия, что картина в целом выходит вполне отвратительною. Если присовокупить к этому ту бесцеремонную наглость, с которою этот неведомый литератор насмехается и ругается над всем, что современное русское общество вырабатывает в себе лучшего в настоящее время (и Елисеев прибегает к эвфемизмам. – Л.А.), – то картина в своем роде составляет верх совершенства. Гнусное ли самолюбие руководило пером Никиты Безрылова, тупоумное ли невежество – то и другое требует в настоящем случае беспощадного бичевания. Ибо даже самый жалкий паяц, вынужденный добывать себе насущное пропитание бессмысленным кривляньем перед толпой и шутовскою потехою над предметами, дорогими во все времена и для всех людей без исключения (еще эвфемизм– Л.А.), – паяц, как бы он ни был пошл, какими-нибудь корнями да прикрепляется же к общественной жизни… Никита же Безрылов – нет. Он не стесняется! Он насмехается над всеми благородными усилиями лучшего современного общества пересоздать себя, поставить жизнь на новых, человеческих, разумных началах! (опять эвфемизмы. – Л А.). Да еще как самоуверенно насмехается-то! Такого гнусного, такого позорного смеха нам не случалось слыхать никогда! (Теперь внимание: сейчас из-под тона возмущенной общественности проступит тон моральной инквизиции. – Д.А.) Мы понимаем, что человек, от природы наделенный ограниченным умом, заплесневевший в постоянной лени и беспутстве, может дойти до полного отупения к движению всякой новой мысли, но одно ли здесь тупоумие? Покраснел ли он хоть раз, когда писал свой фельетон, или такая капитальная гнусность могла пройти через его душу, не возбудив в нем отвращения к самому себе?

– Но что нам Безрылов! – приступает «Искра» к основной своей инвективе. – Напечатай он свой фельетон отдельной брошюркой, о ней никто и не знал бы! Но устами Никиты Безрылова говорит целая редакция журнала, во главе которой стоит г. Писемский… (Внимание! Сейчас будет главное место. – ЛА.). Писемский! Кто не помнит, сколько когда-то надежд сосредоточивала русская публика на этом имени! С каким сочувствием приветствовала она каждое новое его произведение! С каким доверчивым упорством многие доселе надеются услышать от г. Писемского новое слово в полном убеждении, что г. Писемский всею душою предан интересам современного движения русского общества, что его сердце наболело и изныло при виде тех бесчисленных препятствий, какие новые идеи встречают при своем появлении в русском обществе! А г. Писемский между тем прехладнокровно, устами Никиты Безрылова, изрыгает апофегмы, которым позавидовал бы даже Виктор Ипатьич Аскоченский!..

Современному читателю тут, пожалуй, требуются некоторые пояснения. Хотя такие иносказания, как «движение русского общества» и «бесчисленные препятствия», он, конечно, понимает сам, как понимает и причины, по которым к этим эвфемизмам прибегают литераторы в 1862 году. «Апофегмы» объясню; это изречения: в Елисееве просыпается недавний семинарист и духовный «академик». Аскоченский – тоже бывший семинарист и тоже бывший «академик», патролог, ныне – издатель «Домашней беседы», олицетворение беспросветной реакционности, имя почти нарицательное и особенно обидное в среде людей прогрессивных. Елисеев потому и поднимает перчатку, неосторожно брошенную в фельетоне Безрыловым, что в данном случае не борется с явным обскурантом, он отлучает от прогресса обскуранта скрытого, он Писемского изгоняет из левого лагеря, и это самое болезненное, самое страшное, что можно с ним сделать.

Нанеся главный удар, Елисеев доканчивает дело по частностям. Тут и за «воскресные школы» достается Безрылову, и за «литературные вечера», и полной мерой – за Панаева, считающего свои 500 000 серебром, и за Некрасова, играющего в свои козыри…

Концовка:

– Долго мы не хотели верить, что произведение Никиты Безрылова явилось в «Библиотеке для чтения» с ведома г. Писемского. Мы полагали, что г. Писемский не читал его до напечатания и по прочтении не преминет печатно извиниться перед публикою. Ничего подобного, однако ж, не случилось. Прошло более месяца с выхода декабрьской книжки «Библиотеки для чтения», а г. Писемский все молчит. Раз так, то с настоящего времени имя г. Писемского в нашем журнале будет неразлучно с именем г. Аскоченского.

Надо отвечать.

«Ответ Никиты Безрылова своим врагам – фельетонисту „Северной пчелы“ и хроникеру „Искры“ – появляется в первом номере „Библиотеки для чтения“.

Номер цензурован 25 января. Назавтра после выхода «Северной пчелы» и за неделю до выхода «Искры»! Скорости, несколько фантастические для современной журналистики. Тексты явно ходят по рукам то ли в гранках, то ли в списках. Стремительность, с которой пишутся ответы, говорит о том, что задеты самолюбия; нет, это не обсуждение проблем, это…

Но прочитаем «Ответ Никиты Безрылова»:

– Непрекрасные маски! За что вы так на меня рассердились?

Стоп. Чувствуете интонацию? Он уже оправдывается! Это не отповедь противникам, это – попытка рассеять недоразумение в глазах сторонников! И это страх: страх потерять поддержку левых кругов, из которых его изгоняют самозванцы; этот-то страх и диктует каждую строчку нижеследующего объяснения:

– За что вы так на меня рассердились за мой фельетон? Вы говорите, что за мою отсталость. Нет, неправда! Вы инстинктивно почувствовали во мне обличителя вашего!.. У вас, так же как и у меня, перед тем, как вы садитесь писать, в голове ничего нет, вы, так же как и я, пишете о том, чего не понимаете, описываете то, чего не видели. Я прямо и открыто говорю, что я, может быть, и вру, потому что там-то и там-то не был, а где и был, так не мог настоящим образом хорошенько уразуметь; а вы все это делаете и только скрываете, и даже вот теперь, скрывая истинную причину вашей на меня злобы, вы вздумали меня поддеть насчет воскресных школ, но увы! Эта штука стара, ее оставить пора: идти против хороших начал может разве что какой-нибудь мономан. (Теперь эвфемизм у Писемского. – Л.А.) Но другое дело, как эти начала прилагаются… Для вас достаточно фраз, а для Никиты Безрылова, худ ли, хорош ли он, надобно дело. Я радикал, а вы шарлатаны-докторишки: замазавши больному то в том, то в другом месте общее расстройство организма, вы уверяете его, из личных выгод, что он уже здоров. (Это важнейшее место, если, конечно, расшифровать иносказания: Писемский не верит в обновление после реформ, может быть, оттого, что побывал в деревне… Но читаем дальше. – Л. А. )… И понимаете ли вы, что человек с нефельетонной душой, для которого только одна правда имеет высокую цену, – как он должен беситься, мучиться, терзаться, когда вот уже около десяти почти лет он только и слышит около себя слова, слова, слова, и ни на вершок дела!.. Когда вы в вашей статье восклицаете про мою статью: «О, тупое непонимание!», то делаете это так, только для форсу, чтобы бросить пыль в глаза публике. Говорите, отвечайте мне сейчас же, не сходя с места: что вы еще понимаете в эмансипации женщин? И ничего не скажете, а прежде должны сбегать к какому-нибудь вашему патрону, который бы вас поднаучил! И таким образом, не зная, в сущности, ничего, схватив все с ветра и наконец трубя с чужого голоса и не понимая еще хорошенько этого голоса, если он несколько посерьезнее и поумней, вы это называете общественной деятельностью? Подите вы! Да замкнутся мои очи от видения вас когда-нибудь, мои уши от слушания вас! Вы говорите, что я подвергнул насмешке литературные чтения. Позвольте! Литературные чтения прекрасное дело, но если их в год будут давать по сту и если будут читать одни и те же литераторы перед пустой залой… Все очень хорошо поняли, на что я бил, а чего вы не уразумели – вините себя! Поняли ли вы, наконец, меня и чувствуете ли, как я выше вас: я даже не рассердился на вас!