Жила грузинка молодая,

В гареме душном увядая;

      Случилось раз:

      Из черных глаз

Алмаз любви, печали сын,

      Скатился;

Ах! ею старый армянин

      Гордился!..

Вокруг нее кристалл, рубины;

Но как не плакать от кручины

      У старика?

      Его рука

Ласкает деву всякий день:

      И что же?

Скрываются красы как тень.

      О боже!..

Он опасается измены.

Его высоки, крепки стены;

      Но всё любовь

      Презрела. Вновь

Румянец на щеках живой

      Явился.

И перл, между ресниц, порой,

       Не бился…

Но армянин открыл коварность,

Измену и неблагодарность

      Как перенесть!

      Досада, месть,

Впервые вас он только сам

      Изведал! —

И труп преступницы волнам

      Он предал.

Собранье зол его стихия.

Носясь меж дымных облаков,

Он любит бури роковые

И пену рек, и шум дубров.

Меж листьев желтых, облетевших,

Стоит его недвижный трон;

На нем, средь ветров онемевших,

Сидит уныл и мрачен он.

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь,

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей,

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Покрыта таинств легкой сеткой,

Меж скал полуночной страны,

Она являлася нередко

В года волшебной старины.

И Финна дикие сыны

Ей храмины сооружали,

Как грозной дочери богов;

И скальды северных лесов

Ей вдохновенье посвящали.

Кто зрел ее, тот умирал.

И слух в угрюмой полуночи

Бродил, что будто как металл

Язвили голубые очи.

И только скальды лишь могли

Смотреть на деву издали.

Они платили песнопеньем

За пламенный восторга час;

И пробужден немым виденьем

Был строен их невнятный глас!..

Взлелеянный на лоне вдохновенья,

С деятельной и пылкою душой,

Я не пленен небесной красотой;

Но я ищу земного упоенья.

Любовь пройдет, как тень пустого сна.

Не буду я счастливым близ прекрасной;

Но ты меня не спрашивай напрасно:

Ты, друг, узнать не должен, кто она.

Навек мы с ней разлучены судьбою,

Я победить жестокость не умел.

Но я ношу отказ и месть с собою;

Но я в любви моей закоренел.

Так вор седой заглохшия дубравы

Не кается еще в своих грехах;

Еще он путников, соседей страх,

И мил ему товарищ, нож кровавый!

Стремится медленно толпа людей,

До гроба самого от самой колыбели,

Игралищем и рока и страстей

К одной, святой, неизъяснимой цели.

И я к высокому, в порыве дум живых,

И я душой летел во дни былые;

Но мне милей страдания земные:

Я к ним привык и не оставлю их…

      О! Если б дни мои текли

На лоне сладостном покоя и забвенья,

      Свободно от сует земли

   И далеко от светского волненья,

Когда бы, усмиря мое воображенье,

Мной игры младости любимы быть могли,

   Тогда б я был с весельем неразлучен,

      Тогда б я верно не искал

Ни наслаждения, ни славы, ни похвал.

   Но для меня весь мир и пуст и скучен,

Любовь невинная не льстит душе моей:

   Ищу измен и новых чувствований,

Которые живят хоть колкостью своей

Мне кровь, угасшую от грусти, от страданий,

      От преждевременных страстей!..

Забывши волнения жизни мятежной,

Один жил в пустыне рыбак молодой.

Однажды на скале прибрежной,

   Над тихой прозрачной рекой,

      Он с удой беспечно

         Сидел

      И думой сердечной

   К протекшему счастью летел.