Это письмо будет вручено вам Полонским. Поговорите с ним.
Что моя бедная Анна? Господь с вами.
Ф. Т.
Pétersbourg. 3 décembre
Ma fille chérie. Si quelque chose pouvait ajouter à ma tendre estime pour ton mari, c’est assurément l’acte de courage civil qu’il vient de faire, et à en juger par l’impression, produite ici par son article, la société russe toute entière aura partagé ce sentiment… Je lui avais conseillé autre chose, mais je reconnais bien volontiers qu’il a mieux fait d’avoir suivi son inspiration à lui… Le résultat pratique en sera ce que Dieu voudra… Mais le fait d’une protestation aussi consciencieusement énergique de la force morale contre… ce qui n’est pas elle — n’est jamais perdu. Encore une fois, ici l’impression a été générale et très sérieuse.
Désormais il va être clair pour tout le monde que les conditions, faites à la presse en Russie, sont quelque chose qui n’a pas d’analogue nulle part ailleurs. Voilà l’intelligence de tout un pays, soumise, par suite de je ne sais quel malentendu, non pas au contrôle arbitraire du gouv
De toi à moi, nous savons bien que le mal de la situation n’est pas là, qu’il est plus profond. — Il est des habitudes d’esprit, sous l’empire desquelles c’est la presse en elle-même qui est le mal, et elle aurait beau servir le pouvoir, comme elle le fait chez nous, avec zèle et conviction, il y aura toujours aux yeux de ce pouvoir quelque chose qui vaudra mieux que tous les services qu’elle peut rendre — c’est qu’il n’y eût pas de presse. On frémit à l’idée des cruelles épreuves, tant du dehors que du dedans, par lesquelles cette pauvre Russie est destinée à passer, avant de venir à bout de cette fâcheuse manière de voir…
En attendant, ma bonne Anna, je suis anxieusement désireux d’apprendre l’effet que cette crise, que tu as toujours prévue et jugée inévitable, aura eu sur ta santé — et aussi les conséquences matérielles qu’elle doit avoir pour vous.
J’attends impatiemment de vos nouvelles. Je serre la main à Ив<ан> Сергеич et suis heureux et fier qu’un homme tel que lui soit ton mari. Dieu v
Петербург. 3 декабря
Милая моя дочь. Если что и способно было еще больше возвысить твоего любезного мужа в моих глазах, так это, конечно, тот акт гражданского мужества, который он только что совершил, и, судя по впечатлению, произведенному здесь его статьей, все русское общество разделит это чувство… Я советовал ему другое, но с готовностью признаю, что он поступил правильнее, послушавшись своего внутреннего голоса… Каковы будут практические последствия этого поступка, определит Господь… Но факт столь прямодушно решительного протеста нравственной силы против… того, что ею не является, — ни в коем случае не пропадет втуне. Повторяю, здесь впечатление общее и очень серьезное.
Теперь всем будет ясно, что условия, в которые поставлена печать в России, есть нечто уникальное, нигде больше не виданное. Речь идет об интеллекте целой страны, подчиненном, не знаю уж по какому недоразумению, даже не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения чисто личного, мнения, которое не только резко и неуклонно расходится со всеми чувствами и со всеми убеждениями страны, но, более того, по всем основным вопросам дня вступает в прямое противоречие с самим правительством, так что чем больше печать будет поддерживать идеи и планы правительства, тем больше это деспотическое личное мнение будет ее преследовать. Подобная аномалия никогда нигде не встречалась, и невозможно, чтобы ее не попытались устранить… Не потому ли в известном кругу вот уже несколько дней упорно поговаривают о возвращении к выдвигавшемуся ранее положению, заключающемуся в том, что третье предостережение должно согласовываться с Комитетом министров. Это, я знаю, не бог весть что, но все-таки что-то.
Нам-то с тобой хорошо понятно, что дело не в этом, что болезнь сидит глубже. — Существует инерция сознания, в силу которой сама печать воспринимается как болезнь, и с каким бы рвением и убежденностью ни служила она власти, как в нашем случае, в представлении этой власти все ее услуги всегда будут ничем в сравнении с величайшим благом — отсутствием печати. Содрогаешься при мысли о том, сколько жестоких ударов, как извне, так и изнутри, предстоит получить нашей злосчастной России, прежде чем она отделается от этого пагубного взгляда…
Пока же, моя добрая Анна, я мучительно жажду узнать, как эта развязка, которую ты всегда предвидела и считала неизбежной, отразилась на твоем здоровье — и как она скажется на вашем материальном положении.
С нетерпением жду от вас вестей. Жму руку Ивану Сергеичу, счастлив и горд сознанием, что у тебя такой муж. Господь с вами.
Понедельник
Препровождаю к вам, любезнейший князь, только что полученное мною письмо от Аксакова. Очевидно, что по его делу была какая-то стряпотня, довольно нечистого свойства. Знаю одно, что в самый день, как появилось предостережение в «С<еверной> почте», Похвиснев, у которого я был поутру в двенадцать часов, ничего про это не знал… Хотя и сказано, что предостережение дано с согласия Совета… Но что же делать — печать у нас есть своего рода райя, и с нею предоставлено властям поступать как угодно… Толковать тут о законности — вещь совершенно лишняя…
Но… перейдем к чему-нибудь более отрадному. — Убедительно прошу вас, любезнейший князь, поздравить от меня милую вашу именинницу… с пожеланием ей всевозможных благ… Очень жалею, что проклятый ревматизм в голове, которым я одержим со вчерашнего дня, не позволит мне отпраздновать с вами эти милые именины.
Прошу вас также заявить и перед графинею Протасовой мое искреннее сожаление по сему случаю. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
P.S. Неужели в самом деле нет пределов царящей и правящей бессознательности и не восчувствуется потребности принять какие-нибудь меры ввиду преобладающего безобразия?..