En ce moment même je reçois d’Aksakoff l’affreuse nouvelle que voici:
«Вчера, утром, после 80 часов страдания, помощию инструмента, разрешилась Анна мертвым перерослым младенцем. День прошел без опасности здоровью, но слаба, страдает. Аксаков»
Je pars aujourd’hui même p
С.-Петерб<ург>. Воскресенье. 22 октября
Из Петербурга сейчас нечего сообщать, кроме новостей общей политики, внимание всего общества приковано к происходящему, и, в самом деле, ни в одной драме, ни в одном романе не найти интриги более захватывающей, чем та, которая развивается в данный момент в Италии. Это, я думаю, последняя партия Наполеона III, и он почти наверняка ее проиграет. Но я отсылаю вас к газетам.
Вчера, по призыву кузины Муравьевой, дошедшему до меня через газету, я присутствовал на панихиде по ее старшему сыну Николаю, недавно умершему в Берлине. Она мне показалась почти примирившейся со своим несчастьем. — Очевидно, что после потери мужа эта потеря не могла ее глубоко потрясти. Вот разница между ранами физическими и душевными — первые, умножаясь, увеличивают боль, тогда как последние обычно заслоняют одна другую.
В тот самый день, когда должны были уехать супруги Абамелек, они передумали и отказались от путешествия. У княгини не хватило решимости. В настоящий момент отложен еще один отъезд, а именно отъезд короля и королевы Греции — отложен для того, чтобы не упустить случая встретиться в Варшаве с императрицей, которая будет там 27-го, и т. д. и т. д. Но я понимаю, что за десять дней пути эти новости потеряют всякий интерес… Я еще не виделся с министром внутренних дел по его приезде, хотя и побывал у него с визитом. Намедни князь Суворов, встретившись с ним на железной дороге, окликнул его, чтобы спросить своим громовым голосом: кто больший фразер — он ли, Валуев, или французский министр Руэ?.. Завтра я разузнаю о милейшей Антуанетте Блудовой у ее сестры Шевич, которая вдруг сочла необходимым обнаружить свое присутствие, пригласив меня к себе на скромный вечер. — Грустный роман бедного канцлера с его маленькой племянницей близится сейчас к кризису, ибо на днях прибывает герцог Лейхтенбергский. — Вот три человека, ввязавшиеся, без малейшей убежденности, в глупейшую историю, которая равно тяготит всех троих.
Сию минуту получил от Аксакова ужасную весть, вот она:
«Вчера, утром, после 80 часов страдания, помощию инструмента, разрешилась Анна мертвым перерослым младенцем. День прошел без опасности здоровью, но слаба, страдает. Аксаков»
Сегодня же еду в Москву. Храни вас Господь.
Moscou. Mercredi. 25 octobre
Je pourrais en effet commencer ma lettre comme vous me l’aviez indiqué. Ce serait assez conforme à l’avis du médecin et au témoignage d’Aksakoff lui-même, mais je n’en ai pas le courage — je crains de me rassurer trop tôt…
D’ailleurs je n’ai pas encore vu Anna. Je suis censé n’arriver que ce matin. Hier, comme elle insistait pour avoir de mes nouvelles, on lui a dit, pour essayer ses forces, qu’on venait de recevoir un télégramme de Dmitry, annonçant que j’étais parti. Aussitôt elle s’est mise à pleurer. Ce qui m’a engagé à ajourner mon apparition jusqu’à ce matin…
Les détails, que m’a donnés Aksakoff sur ces 80 heures de torture, sont horribles. Je vous les épargne… Et si elle en est sortie vivante, c’est grâce à son incroyable énergie morale, et il faut bien le dire aussi, grâce à son exaltation religieuse. Car c’est par là qu’elle a dominé, qu’elle a refoulé la douleur, la révolte intérieure de n’avoir tant souffert, que pour mettre au monde qu’un cadavre…
En pareille conjoncture il faut bénir, pour ne pas maudire, — et la moindre irritation, si elle s’y était laissé aller, l’aurait bien certainement tuée. — Mais encore une fois, je suis loin de chanter victoire…
D’après tout ce que j’ai appris, l’accoucheur, qui l’a assistée, doit être un fier ignorant, autrement il n’aurait pas laisser durer 80 heures la torture que la pauvre créature a eu à subir. Mais rien n’a été fait à temps, et quand l’enfant a été enfin extrait tout d’une pièce, on a cru reconnaître à certains signes qu’il était mort, étranglé, depuis plus de deux fois vingt-quatre heures. Il est vrai que ce malheureux enfant était d’un volume monstrueux, il mesurait quinze verschoks…Mais en voilà assez. Il est inutile de trop circonstancier les bulletins, tant que la bataille dure encore…
Mon voyage s’est fait tristement, mais commodément. Je n’avais pour compagnon de route dans le grand compartiment, qu’un seul individu — connu d’ailleurs — un Prince Mestchersky, ami de Sophie Зыбин, et grand admirateur de sa fille… J’ai pu très bien dormir, beaucoup mieux, que cette nuit dernière, où j’en ai été empêché par l’odieux ronflement du Brochet que j’ai fini par mettre à la porte…
Et maintenant au revoir… à votre prochaine lettre. Est-ce que je vous manque un peu? Ne craignez pas de me l’avouer.
Москва. Среда. 25 октября
Я и в самом деле мог бы начать свое письмо так, как вы мне наказали. Это, в общем-то, согласовывалось бы с мнением доктора и свидетельством самого Аксакова, но мне недостает мужества, — я боюсь успокоиться слишком рано…
К тому же я еще не видел Анны. Изображается, будто я прибываю только сегодня утром. Вчера, в ответ на ее настойчивые обо мне расспросы, ей сказали, желая проверить, достаточно ли она крепка, что от Дмитрия получена телеграмма, извещающая о моем выезде. Она тотчас же расплакалась. Это и побудило меня отложить свое появление до сегодняшнего утра…
Подробности этих 80 часов мучений, сообщенные мне Аксаковым, ужасны. Избавлю вас от них… И если она вышла из них живою, то благодаря своей невероятной силе духа и, еще надо сказать, благодаря своей пылкой вере. Ибо именно с их помощью она подавила, она усмирила отчаяние, внутренний бунт против того, что столько страданий перенесено только затем, чтобы произвести на свет труп…
В подобной ситуации от проклятий может удержать лишь готовность благословить, — малейшее же раздражение, если бы она ему поддалась, несомненно убило бы ее. — Но повторяю, я далек от того, чтобы праздновать победу…
Судя по всему, что я узнал, принимавший роды акушер должен быть чудовищным невеждой, иначе он не допустил бы, чтобы пытка, которую терпела бедняжка, длилась 80 часов. Но ничего не делалось вовремя, и когда ребенок был наконец извлечен целиком, по некоторым признакам заключили, что он уже более двух суток как мертв, удушен. Правда, это несчастное дитя было ненормально крупным, пятнадцати вершков в длину… Но довольно об этом. Нет смысла вдаваться в детали, пока борьба еще продолжается…
Путешествие мое было нерадостным, но комфортным. Просторное купе со мной делил всего один попутчик — к тому же знакомый — некий князь Мещерский, приятель Софи Зыбиной и большой поклонник ее дочери… Я мог совершенно спокойно спать, куда лучше, чем этой ночью, когда мне мешал отвратительный храп Щуки, которого я в конце концов выставил за дверь…