— Все правильно. Дело в том, что РОСО — это районный отдел социального обеспечения, а я инспектор отдела Староверцева Елизавета Дмитриевна. Чем могу служить?

— Ах вот как! Извините, извините! У меня вот какой вопрос... Я думаю, вы быстро его решите. Мелочь... У вас ведь в руках большая власть. Понимаете, какое дело, я прописал у себя в Москве старуху мать. Хотелось, понимаете, чтобы поближе она была, на глазах, так сказать. Старая, больная женщина и все такое. А ей не понравилось в Москве, не привыкла, уехала обратно в деревню. Так вот мы хотим, чтобы ее пенсию посылали в деревню, а не в Москву. Она теперь там живет. Беспокойство вам, конечно, то на Москву переводим, то на деревню, но что поделаешь со старухой... Надо ей помочь.

Мне уже все было ясно. Но на всякий случай я решила проверить себя.

— Вы давно получили квартиру?

— Месяца два назад. — Лицо у него было отнюдь не доброе. Не дай бог прийти к такому с просьбой.

— И какая же у вас площадь?

— Сорок четыре метра. Но это не имеет отношения...

— Какая семья?

— Послушайте, этим занимается Моссовет. Я прошу вас только перевести пенсию моей матери. — Он понял, что его раскусили, прекрасно понял.

— Но все-таки. Какая же у вас семья и прописана ли мать?

— Мать прописана.

— В таком случае ничем помочь вам не могу, — сказала я сухо.

Сказать бы ему: «К великому своему удовольствию, я ничем помочь вам не могу», но я обязана быть вежливой.

— Пенсия высылается только по адресу, по которому прописан пенсионер. Если вы хотите, чтобы ваша мать получала пенсию в деревне, надо выписать ее из Москвы.

Тут бы ему откланяться и уходить, но не так устроены эти люди.

— Я понимаю. Но возможны же исключения... — проговорил он ласково. — Вам же ведь ничего не стоит... А я бы...

— Что вы бы?

— Да нет, ничего...

— Исключения?! Почему же мы должны делать для вас исключения, обходить существующий порядок, нарушать закон? У вас есть какие-нибудь особые заслуги перед людьми?

Вот такие и сдавались в плен добровольно, служили полицаями, гребли под себя. Слава богу, понял, что здесь ему не выгорит. Пошел искать другое место. Видно, заметил кое-что в моих глазах...

Вновь открылась дверь. Поднимаю голову, господи боже мой, Теша!

— Здравствуйте, Елизавета Дмитриевна.

А у меня ноги отнялись. Подошел, руку поцеловал.

— Здравствуй, Теша, здравствуй, дорогой! Садись, — погладила я его по жестким курчавым волосам.

Как он возмужал! Совсем другой человек, совсем взрослый! Даже вырос как будто. В плечах стал пошире. А в глазах спокойная уверенность сильного и доброго человека. Сел, руки без пальцев не прячет, скрестил их на колене, смотрит на меня с любовью.

— Разрабатываю ногу. Хожу, гуляю. Решил к вам зайти.

— Спасибо, Теша, я рада тебя видеть. Ты изменился.

— Да, может быть...

— Как у тебя с учебой?

— А что с учебой? С учебой все в порядке. На год отстал от своих, но это не важно. Много читал по специальности. Наш проректор Бураханов книги присылал. Папа привозил, а здесь ребята носили. На год отстал, но время не потерял.

— А дома как? — спрашиваю.

— Дома все хорошо.

— Ну слава богу! Твой отец достойный человек. Я войны только с краешка хлебнула, а он все прошел, от самого начала и до конца.

— Да... вы правы.

— Хорошо, что ты понял это.

— Поваляешься полгода в больнице, многое поймешь...

Он немного помолчал, а потом спросил:

— Вы не се́рдитесь на меня, Елизавета Дмитриевна?

— Нет, Теша. Я думаю, это была инициатива Игоря. Так ведь?

— Не совсем. Мы вместе решили. Понимаете, Елизавета Дмитриевна, я и сейчас не оставляю мысли подняться на Ушбу. Но только не так... Я буду заниматься альпинизмом, ездить в горы, в альпинистские лагеря, наберусь опыта. Стану инструктором, буду людей учить, как Сей Сеич. Хочу работать на Памире и на Тянь-Шане. Мне думается, я буду там полезен.

Опять мне стало страшно, внутри все так и сжалось.

— Опасно ведь это, Теша.

А он отвечает:

— Но ведь работать в горах кто-то должен? Опасно, если не знаешь альпинистской техники. А я буду мастером спорта.

— Ох, Теша, легко ли будет твоим родителям в постоянном страхе жить?

— Со мной лежал один мужик, с табуретки в пьяном виде свалился — перелом позвоночника. Мы с папой говорили об этом. Риска не будет, Елизавета Дмитриевна. Нас Сей Сеич учил: альпинизм — это искусство избегать риска. Мы тогда не поняли этого.

Возможно, так все и должно быть. У нашего поколения были свои трудности и проблемы, у них свои. Мужчины не могут жить без борьбы. Этот мальчик может так говорить. Он так же, как и я, приобрел на это право дорогой ценой.

Теша поднялся.

— Мы с папой о вас много говорили. Разрешите мне к вам заходить. Я теперь домой к вам приду. Пешком.

— Конечно, Теша, обязательно приходи. Дай я тебя поцелую.

Я взяла в руки его большую голову, поднялась на цыпочки и поцеловала в заросшую переносицу.

Он ушел, а я села и расплакалась. Давно уже ни слезинки, и вот на тебе...

В дверь заглянули и сразу же закрыли ее. Вытерев слезы, я сказала:

— Пожалуйста! Следующий!

Алексей Алексеевич

Зашел на кафедру, а там меня Наташа Сервианова дожидается.

— Пойдем отсюда, — говорю, — пошли скорее на волю.

— У вас есть время, Сей Сеич?

— Времени теперь у меня сколько хочешь, — ответил я. — Принесла пленку?

— Принесла.

— Давай свою бандуру. Если не возражаешь, посидим на бульваре. Здесь не дадут поговорить.

— Пойдемте, — грустно и покорно согласилась Наташа и отдала мне магнитофон.

Она предложила поехать в Измайловский парк, живет там недалеко. Я охотно согласился, и через полчаса мы шли пустынной аллеей мимо оврага. В глубине его лежали остатки почерневшего снега. А лес и синее небо с упругими облаками изо всех сил хотели выглядеть уже летними.

Заливалась овсянка, барабанил дятел, даже кукушка была уже здесь. Мать говорила в детстве, если кукушка прилетает на голый лес, недобрый признак, быть неурожаю. Однако лес начал зеленеть. У березовой рощи издали белые стволы проглядываются еще целиком, но кроны тронуты легкой зеленцой. Корявые дубы смотрелись на фоне неба черными, неживыми. Сразу и не поймешь, что за деревья, пока не посмотришь на землю и не увидишь свернувшихся дубовых листьев.

— Я все больше и больше убеждаюсь, — говорила Наташа, — что Игорь был необыкновенным человеком. Просто мы его не знали и не понимали. Гена Новиков со своей компанией «солдат» прозвали их с Тешей «калошниками». Они, мол, не носят длинных волос, как Витька Кузьмин. Или как Варга — сделал себе из мешка балахон и ходит в нем. «Солдаты» их травили. Один раз Игорь спросил у Генки: «Ген, за что ты меня так не любишь?» «А ты меня очень полюбил, что ли?» — отвечает Генка. «Не могу этого сказать, — говорит Игорь, — но я к тебе не пристаю, оставляю за тобой право жить как тебе хочется». — «А ты не выпендривайся и не умничай!» Тогда Игорь ему говорит: «Ты способный человек, Гена, способный, но удивительно примитивный. Твои стремления, твоя вершина хорошо видны». — «Ишь ты, вершина... Какой альпинист нашелся! Моя вершина, если хочешь знать, будет повыше твоей». — «Я и не сомневаюсь. Только они у нас разные, и мы применяем для их достижения разную технику. А ты никак не хочешь этого понять. Ведь не только армия учит жизни, есть на свете еще и книги, интересные и хорошие люди, твои собственные открытия, наконец». Генка его обругал: «Ты бы повкалывал два года в армии да вернулся бы оттуда в совхоз, тебя бы жизнь быстро научила, не стал бы ее смысла искать». Маменькиным сынком его обозвал. А какой он маменькин сынок? Без отца рос, не так уж и сладко ему жилось.

Компания «солдат» мне тоже не нравилась. Не мог я забыть и простить им того, что, впервые поднявшись на ледник, сели играть в карты. А был красивый вечер, неестественные краски, какие бывают только на высоте. Они могли видеть их раз в жизни, но им было это неинтересно, они дотемна играли в дурака.