9

Рассказы Венявиных

Перехожу снова к объективному способу.

Незаконные мои любовники, приехав в провинцию, в свой родной город, и остановясь в грязных номерах лучшей гостиницы, — Софи в одном номере, а Бакланов в другом, — осмелились дать о себе знать одному только старинному другу Бакланова — Венявину. Тот точас же сначала прибежал один, потом побежал за супругой.

Женат он был на доброй Маше, дочери священника. Первый раз он увидел ее у Леневых, приехав к ним визит делать, и сейчас же влюбился в нее. Маша тоже в него влюбилась. Они сочетались и до сих пор столько же раз и с такою же нежностью каждодневно целовались, как и в первый день своего брака. Детей у них было человек десять.

Оба толстенькие, оба коротенькие, расфрантясь сколько возможно, они прибежали к нашим петербургским гостям, сильно взволнованные как приятным этим свиданием, так и вообще разными совершившимися в это время в городе и около происшествиями.

Все поместились в комнате Софи, которая, чувствуя себя не совсем здоровою, сидела печальная и грустная, завернувшись в свою теплую, дорожную шаль.

Венявины беспрестанно говорили один за другим и даже перебивали друг друга.

— Я не помещик, а чиновник; но это невозможно, невозможно! — кричал Венявин, топорщась всем телом.

— Помещицу Коврову, — подхватила его толстенькая и совершенно с ангельским лицом супруга: — пошла она с девушкой в баню, трое мужиков подошли к окошку, да и смотрят. Она говорит: «Подите прочь!». Они пошли да колом дверь-то снаружи и приперли. Всю ночь в бане-то и просидела: кричала-кричала, никто в целой деревне не отпер!

— Да, да! — подтвердил и муж. — Она пришла к губернатору жаловаться, а он ей говорит: «Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!..»

— Да кто он, из моряков, что ли? — спросил Бакланов.

— Из моряков.

— Ну, так вот что мне про него в Петербург рассказывали: у него с корабля упал матрос — ему бросили там что-то такое, вытащили его, и он сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел закричать, когда упал в воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.

— Я тебе говорю, братец! — восклицал Бакланов.

— Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! — продолжал Бакланов.

— Но ведь те лучше были, честнее, — горячился Венявин: — те откровенно по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их царство небесное на земле вводить, или, как Ирод, младенцев резать, они одинаково будут это делать за жалованье.

— Поля-то, Господи, — вмешалась опять Маша, не менее мужа взволнованная: — поля-то у помещиков, этакие большущие, наполовину стоят незапаханные и незабороненные.

— Будет голод, непременно, непременно! — поддерживал Венявин.

— Этак неприятно и ехать в деревню, — проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.

— Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! — подхватила Маша. У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: «Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!».

— Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! — прибавил, разведя руками, Венявин.

— Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! — прикрикнула на него Маша: — и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города — ограбили!

— А мы сегодня ночью думали было выехать! — проговорила опять Софи.

— Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! — воскликнула Маша.

— Нет, нет! — подтвердил и Венявин.

Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.

Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная!

10

Прежнее Ковригино

Были серенькие, мокрые сумерки.

По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней — лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.

Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!

Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.

— Я родилась и умру госпожой своих людей! — были почти последние ее слова перед смертью.

Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.

Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.

Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.

Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.

— Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! — сказал он.

— Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! — воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.

Софи все это время сидела в экипаже.

Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.

Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.

Прасковья поставила свечку на стол.

— Самовар прикажете-с? — спросила она.

— Да! — отвечала Софи.

Добрушка эта убежала ставить самовар.

Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?

— Вон, у этого комода, помните? — сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: — я в первый раз вас поцеловала.

— Да! — отвечал Бакланов.

— А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, — как мы перепугались тогда! — продолжала Соня.

— Д-да! — отвечал и на это Бакланов.

Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.

Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.

— Грустно мне, друг мой, грустно! — проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.

Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.

— Что ж тебе грустно? — спросил он ее.

— Так… ты меня не любишь больше!

— Из чего же ты это видишь?

— Так… Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.

Бакланов ударил себя в голову.

— О! — воскликнул он: — не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!

— Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!

— Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!

— А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! — воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.

— Нет! Тот безумец, — продолжал Бакланов: — кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!