20

Петербургский пожар

Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:

— Господин Сабакеев!

Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.

— Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! — произнес чиновник, показывая на одну из дверей.

Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.

Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.

В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.

Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.

— Господин Бакланов! — провозгласил наконец тот же чиновник.

Бакланов переглянулся с женой и побледнел.

— Пожалуйте в следующую комнату! — сказал чиновник.

Бакланов пошел.

Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.

Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.

— Всего осматривали, — произнес он.

В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев: «Не дожидайтесь меня. Я арестован!»

Евпраксия пошла.

Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.

Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.

— Скоро мы поедем? — спросил его Бакланов.

— Надо скорее… Петербург горит… — отвечал ему тот.

— Как Петербург? — повторил Бакланов.

В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.

— Евпраксия, Петербург горит! — не утерпел и сказал жене Бакланов.

— Господи, дети мои! — воскликнула та.

Бакланов понял, что сделал глупость.

— Где именно горит-то? — обертывался он и спрашивал всех.

— Апраксин двор, говорят, — отвечали ему.

— Апраксин двор, он далеко, — утешал было он жену.

— Два шага всего тут… — произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: — скоро мы приедем, скоро?

— Самым полным ходом идем, — отвечал тот.

Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.

У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.

Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.

Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.

Бакланов едва успевал следовать за ней.

В переулке их остановила целая куча народа.

— Ваше благородие… ваше благородие! — закричал из толпы голос к Бакланову.

— Что такое тут? — спросил тот.

Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.

— Кто тебя научал?.. Кто?.. — говорил он.

— Что такое? — повторил еще раз Бакланов.

— Поджигатель… У старичка дом-то поджигал, — отвечал кто-то ему.

— Кто научил? — повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.

— Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! — пробормотал мужик.

— О-го-го-го! — заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.

— Го-го-го-го! — слышалось ему еще несколько раз.

— А супружницу-то его швырнули в огонь, — объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.

Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.

— Дай мне руку! — сказал он.

— На! — отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.

Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.

На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.

Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан.

Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.

— Батюшка наш… батюшка!.. — стонали и охали женщины.

— Ваше Императорское Величество, — повторяли мужики.

У чиновников некоторых головы дрожали.

Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.

Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.

— Вези в Графский переулок! — сказала она, проворно садясь на первого извозчика.

Бакланов поспешил сесть с нею.

— Кто это такие поджигают? — спросил он у извозчика.

— Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал… так молодой баринок… как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет…

— Да, знаю! — подхватил Бакланов.

— Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.

Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.

— А болтают тоже, и поляк этот жжет, — продолжал разговорчивый извозчик.

— Очень может быть!

— Болтают так… сказывают, — подтвердил извозчик.

Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.

Бакланов последовал за ней.

Она дернула за звонок.

Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.

Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:

— Ах, это папаша!

В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.

Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.

— Что, батюшка, отыскали наконец! — произнесла она голосом, исполненным презрения: — а где Валерьян? — прибавила она.

Бакланов молчал и смотрел на жену.

— Валерьян арестован! — отвечала та.

Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.

— Этого надобно было почти ожидать! — пояснила она матери.

— Да! — произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.

Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!

21

Через полгода

На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.