— Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.

— Я очень рад, я свободен! — произнес с восторгом Галкин.

Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.

Чтение условлено было на другой день вечером.

Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.

«Что же, — успокаивал он себя: — молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин — сам известный обличительный писатель!»

12

Красные

На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.

Часов в восемь пришли гости.

Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.

Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.

Судьи его наконец уселись.

Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.

— Ну-с, так я начну, — говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: — «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».

— Да позвольте-с, — перебил его Галкин: — в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство — молодчеством.

— Да так и надо! — подхватил, с мрачным выражением, Басардин: — пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.

— Да я не про то совсем, господа, говорю! — возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. — Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.

— Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. — возражал ему Галкин.

Бакланов сделал заметно недовольную минут.

— Я говорю-с, — начал он пунктуально: — что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника — барона. Это ведь бессмыслица!

— Разумеется, — подтвердил Галкин.

— От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?

— Совершенно! — подтвердил Галкин.

Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.

— Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили… Вот на Кавказе я служил… Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!

— Я не то совсем говорю! — отвечал ему с досадой Бакланов. Судье-специалисту, — продолжал он: — придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.

— Я не понимаю, к чему вы все это ведете? — возразил Галкин.

— И я тоже! — подтвердил Басардин.

— Веду к тому-с, — отвечал Бакланов: — что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж — калмыцкий суд.

— Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?

— Что ж делать с этим?

— Надобно все изменить, — отвечал Галкин: — уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.

— Это земля там, и сословия, все это пустяки! — перебил его Басардин: — а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!

— И чтобы деньги не лежали!

— Да кто же вам позволит сделать это, господа? — возразил Бакланов.

— Итти, так позволят! — подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.

— Взять топор, так позволят! — подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.

— Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! — воскликнул Бакланов.

— Нет, мы рассуждаем, потому что знаем…

— Что вы знаете?

— Знаем, чего хочет народ.

— Какой?

— Русский!..

— Да народ вас первых побьет каменьями, — вскричал уж Бакланов.

— Ха-ха-ха! — ответили ему на это молодые люди.

Затем сделался всеобщий шум.

— Глупо, господа, глупо! Как хотите! — восклицал Бакланов.

— Я не понимаю вас, не понимаю! — отвечал, топорщась, Галкин.

— Так говорить подло, низко, скверно! — произносил, скрежеща зубами, Басардин.

Спор этот прерван был вошедшим человеком.

— Monsieur, madame votre epouse est arrivee! — сказал он Бакланову.

У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.

— Где она?.. — говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.

— Monsieur! — сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.

— Une chambre! — сказал Бакланов лакею и подошел к жене.

— Приехали! — проговорил он радостно-заискивающим голосом.

Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.

Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.

— Ну, здравствуйте-с! — сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.

— Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.

— И вы, Валерьян, приехали, — это прекрасно!

— Приехал, — отвечал Валерьян.

В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.

Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.

— Что ж, ты здоров? — проговорила наконец она.

— Здоров! — отвечал Бакланов какою-то фистулой.

— Как же ты писал, что болен?

— Выздоровел.

В это время в номер вошел лакей.

— Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? — сказал он Бакланову.

— Убирались бы к чорту! — отвечал тот.

Лакей с улыбкой вышел.

Сабакеев обратился к сестре.

— Ну, так я пойду, — сказал он.

— Ступай! — отвечала ему та с ласковой улыбкой.

— Куда это, мой милейший? — спросил его Бакланов.

— Нужно! — отвечал Сабакеев и ушел.

Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.

— Куда это брат пошел? — поспешил он о чем-нибудь заговорить.

— К невесте своей, — отвечала односложно Евпраксия.

— Вот как!.. Кто же она такая?

— Елена, дочь madame Базелейн.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: — девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?

— Приехала с матерью, с вод.

— Что ж, милая особа?

На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.